Устинов С.К. / Произведения

ВИЗИТ К БЕРЕНДЕЮ. Часть 7.
(записки эколога)

ДВОЙНИК ИБЭ НА БАЙКАЛЕ

На правом склоне у выхода Силифонова ключа из пологих невысоких увалов, поросших сосной, березой и осиной, кто-то поставил маленькую, на два человека, низенькую, чуть выше метра, юрточку — зимовьишко без окон и с кострищем на земляном полу. Войти в него можно лишь на четвереньках, дверной проём закрывается заслонкой из трех досточек. Мы приехали сюда с отцом на несколько дней, чтобы наколоть клёпок, из которых батя будет делать бочонки. Я уже окончил пятый класс и стал заметным помощником в лесной работе отца.
Прямо перед открытой дверцей нашего жилища стоит осина. Одна из её нижних ветвей, как вылезаешь из юрточки, первой попадает в поле зрения, а на конце её почему-то одинокий листик, пятнышками порыжевший по краям. Этот листик, когда бы ты на него ни посмотрел, даже при полнейшем безветрии, мягко, неторопливо покачивается. Присмотришься, на концах ветвей в кроне заметишь ещё несколько таких же — покачивающихся. «Чего это они вечно качаются, ветра же никакого нету?» — спрашиваю отца. «Осина дерево проклятое, на ней Иуда повесился. Она ни на что не годна, разве только на прясла, а так — гниёт быстро. Листья вот и трясутся с тех пор, позорно им», — отвечает отец. Позже я узнал, что лист осины так устроен, что улавливает самое ничтожное движение воздуха, даже того, который неуловимо стекал вниз или крался вверх по распадку Силифонова ключа.
Ветер от слабого дуновения до свирепого тайфуна-урагана главный владыка на земле, самый яркий в природе символ движения. Он гоняет тысячетонные океанские волны, миллионнотонные поля льдов, перемещает облака с теми же тоннами воды. Он может лететь до шестидесяти метров в секунду, всё сметая на своём пути, и быть причиною других движений-перемещений: песка, снега, нагонов воды на берега рек, озёр.
Помимо общих названий тайфун, ураган, смерч, в мире есть им и конкретные географические названия. Таков ветер Ибэ, свирепствующий в глубине Внутренней Азии. Он царствует в долинах хребтов горной системы Тянь-Шань в так называемых Джунгарских воротах. Ибэ северо-западный ветер, его предвестник — закат солнца в багровые облака. Силы, его рождающие, — перепад температур и давления в местах соприкосновения холодного воздуха горных вершин с тёплым, нагретым на ниже лежащих солнечных склонах. Такие ветры бывают во многих хребтах, но силы Ибэ они мало где достигают. В честь Ибэ в Джунгарских воротах есть даже географическое название: Долина бесов. Очевидцы, пережившие Ибэ в Долине бесов, говорят, что сначала слышится слабый отдалённый гул, как при землетрясении. Затем рывком налетает и стремительно несётся по долине «целая армия всадников», слышны дикие завывания, чередующиеся с оглушительным свистом, «раскаты грома, пальба из пушек, звон колоколов, музыка, пение». В долине между озёрами Алаколь и Эби-Нур Ибэ так разгоняется, что останавливает встречь идущих гружёных верблюдов, а порывы сбоку их даже валят на землю. Он срывает крыши построек, несёт не только песок, но и мелкую гальку. Горы хребта Куруктаг, где Ибэ особенно голосист, у буддистов почитаются священными. В песчаных породах этих гор Ибэ выдувает щели, различные ниши, строит песчаные колонны и дома без крыш, дверей и окон, в которых и рождаются эти дикие завывания. Видимость при Ибэ от туч песка и пыли, бывает, на неделю снижается до полной темноты, об этом говорится уже в древних китайских рукописях. Знаменитый Шелковый путь в этих местах из-за Ибэ должен был изменить направление, чтобы не проходить по Долине бесов. Ибэ полностью засыпал песками древние города во Внутренней Азии, и их покидали жители.
Самые свежие вести о силе ветра принёс тайфун Катрина, который гнул стальные конструкции строений в Новом Орлеане. В России известны постоянные ветры: на арктическом побережье Южак, в районе Новороссийска Бора. В нашем Байкальском крае, помимо знаменитых ветров Ангара, Баргузин, Култук, есть и свой «Ибэ» — это северо-западная Горная (ветер, влетающий в южные ворота Малого Моря, называется Сармою — частный вариант Горной). Горная вылетает на Байкал с Приморского и Байкальского хребтов по долинам-распадкам многих речек, но наибольшей силы, как отмечает Г. И. Галазий (в порывах до 60 м/сек), достигает в районе устий на выходе из сжатия склонов-ущелий рек Сармы, Рытой, Солнцепади и Молокона. Горная коварна кажущейся неожиданностью возникновения, бросками вправо-влево, мощью порывов. На Байкале множество примеров гибели судов, но самый известный — это случай с теплоходом «Шокальский», он, идя недалеко от берега напротив местности Красный Яр, был мгновенно перевёрнут мощнейшим ударом Горной в борт. Другая трагедия произошла с пароходом «Александр Невский» в начале прошлого века. Сильнейшие порывы Сармы стали прижимать пароход, ведущий на буксире три баржи, к скалам, и канат пришлось перерубить. Пароходу удалось отойти от прибрежных скал, а одну баржу выбросило на пологий песчаный берег, и люди, которых было много на баржах, спаслись. Две другие были прижаты к скалам и разбились. Погибло 172 человека.
Мне довелось трижды пережить особенно свирепую Горную, но, к счастью, только на берегу. В районе падей Сурхайта — Енхок на Маломорском побережье был мой стационар по изучению экологии изюбрей и медведей. Жил в палатке месяца по два ежегодно в апреле-мае-июне. Палатка стояла на облесённом устье ручья, там не доставала Горная.
…Вечереет. Я поднимаюсь на высокий крутой остепнённый склон-маряну и подбираю укромное место, чтобы наблюдать кормящихся на марянах животных, затаюсь до рассвета. Вот солнце, посияв на горизонте, погрузилось в чуть подкрашенные алым облака, и я отметил про себя и даже записал в дневник, что завтра будет ветер, и может быть, даже сама Горная. Но я успею спуститься с горы. Каких-либо укрытий — обломков скал на довольно крутом склоне нет, и я просто прилёг на относительно ровной площадочке. Выше меня в облесённых горах чуть шумит ветер, вдали на Байкале изредка кричат недавно вернувшиеся с юга чайки. Вот совсем стемнело. Чтобы на меня случайно не набрёл медведь, я разложил небольшой огонёк и, изредка поглядывая на мутноватое небо, сквозь пелену которого кое-где просматривались звёзды, задремал. Перед самым рассветом я услышал стремительно нарастающий рёв, как от летящего над самой землёю тяжёлого самолёта. Тогда только появились реактивные ТУ-104, и я со сна лихорадочно соображаю: ведь он сейчас тут грохнется! Но рванул ветер, и всё стало ясно: налетела Горная. Пламя моего огонька мгновенно — запомнилось — веером расстелилось над самой землёю, оно загудело, как в топке, и я, закрыв костерок телом, быстро его затушил. Это был бы пожар, поскольку трава на склоне была ещё сухая. Вытянувшись вдоль склона головою к порывам ветра, изо всех сил прижимаясь к земле, я еле удерживался, чтобы не покатиться вниз. Горная гудела недолго, она стихла, улетела, как отрезанная. Стало как-то необычно тихо, но вскоре я услышал разнотональную, меланхоличную, ни с чем не сравнимую песенку козодоя: трррр! Она лилась, то усиливаясь, то ослабевая, будто хотела кого-то оповестить: ветер кончился, все наверх!
В пределах заповедного Байкало-Ленского побережья есть губа с легкомысленным, даже насмешливым названием Хаврошка. Она глубже других врезана в побережье, и оказалась, таким образом, прямо под крутым, каменистым склоном с глубокой узкой вырезкой, занятой курумником из крупноломаного камня. Вырезка круто и прямо уходит вверх к осевой линии хребта и там открывается распадком, по которому само просится — направить с Ленской покати вниз к Байкалу грозные силы ветра. И Горная часто этим пользуется.
…Я только что спустился с гор, до домика на стационаре научного отдела далековато, вот, думаю, и заночую здесь у огонька, на берегу Хаврошки. Солнце уже поднимается над Ольхоном, давно рассвело, и я, залив костерок, собираюсь идти на стационар. И тут высоко в горах напротив Хаврошки послышался знакомый рёв. Я поспешно отскочил от берега под защиту лесной чащи на левом берегу губы, привалился спиною к камню и приготовился к зрелищу. Водная гладь Хаврошки перед глазами. Сильнейший порыв ветра с поверхности ещё спящей губы сначала сорвал пыль. Она, оказавшись под встречными лучами солнца, тут же заиграла всеми цветами радуги. Но ненадолго, вслед за водяной пылью пошли мелкие частые волны, и их, насколько мне было видно, под свой дикий рёв, ветер начал бросать по всей поверхности губы. И наконец, вся губа почернела от частого, сильного волнения. Верхушки волн будто кипели от нестерпимого жара — ветер срывал их, и они, ярко вспыхнув белой пеною, исчезали. На месте их тут же возникали новые. Горная бросалась вправо-влево, и её следы ложились на воду почти чёрными полосами. В губе под дикий рёв, казалось, шла чудовищная пляска сатанинских сил. Срываясь с берега узкою, метров сто полосой, следы Горной, вылетев на простор Хаврошки, резко гигантским клином расширялись, и теперь кипела вся бухта. Но с изумлением я разглядел, что вся эта свистопляска заканчивалась не далее километра от берега, волн там не было, лежал натянутый шёлк Байкала! Попади в это пекло у берега — любая посудина будет мгновенно перевёрнута. Зная эту уловку Горной в Хаврошке, опытные капитаны всегда далеко морем её обходят.
Горная в тот случай предоставила мне возможность наблюдать её как будто в кинозале. Губа кипела не далее ста метров от меня, а вокруг было полное безветрие. Меня закрывал правый борт ущелья, откуда вылетал ветер. Горная остановилась так же быстро, как и возникла, будто улетела в даль Байкала. Откуда-то появились чайки, волны быстро угасали. Я взглянул на часы: Горная свирепствовала 43 минуты. Всё скоро утихло, только у самого берега на дне стояла муть, а на поверхности лежала желтая полоса, это была сорванная пыльца с близких деревьев.
Севернее местности Енхок на Маломорском побережье есть падь, спускающаяся к Байкалу, местные называют её Кормилицей. На карте побережья она без названия, так — обычный распадок. Я заходил в неё несколько раз, и однажды на конусообразном возвышении в середине её долины увидел поразительную картину — неширокую полосу сплошь поваленного леса. Лежал, вырванный с корнями, даже подрост! Это был след Горной, и какова же была её силища! Здесь, конечно же, было не меньше 50 метров в секунду, и Кормилицу по силе Горной надо поставить в ряд с Сармой, Рытым, Солнцепадью и Молоконом.
Несколько слов о Рытом. Здесь Горная, по старинной бурятской легенде, в образе грозных «жителей Грома», сыновей небожителя Ухури-Тэгрия, не ограничивается просто рёвом в скалистом ущелье долины, она воет диким зверем, визжит, свистит, поёт грозными голосами, ну точно как Ибэ в Долине бесов. И так же, как горы Куруктаг у буддистов, Хыр-Хушун (Рытый) у бурят почитается священным. Сходство проявления Высших сил и отношение к ним у людей в краях, разделённых тысячами километров, поразительно.
Ветры же, спускающиеся с гор на Байкал, далеко не всегда столь свирепы. Они могут нежно покачивать ветви деревьев, добродушно ерошить пёрышки сидящих на отмели чаек, или, как в моём детстве у Силифонова ключа, ласково покачивать одинокий лист осины, крапинками порыжевший по краям. Воздействовать на душу, приводя её в трепет, или лёгким прикосновением к лицу тёплым, безмолвно струящимся воздухом в благодушное, возвышенное состояние. Ни с чем не сравнимо ощущение, оно полно благодарности Создателю, когда ты стоишь на вершине горы в прохладный ветерок, а под ногами — простор бескрайних лесов, рек, озёр твоей родины — нашего Байкальского края.

ВНИЗ ПО БОЛЬШОЙ НА КОВРЕ-САМОЛЁТЕ

Местность Горячие Ключи на реке Большой — один из самых ярких природных образов Баргузинского заповедника. На выходе из сжатия Баргузинских гор, у Южного конца хребта Зарода образовалось несколько грифонов, здесь река огромной полыньёй и зимою не замерзает. Площадь, обогреваемая материнским теплом земли, больше гектара. Однажды зимой я обнаружил не известный ранее ещё один выход тёплой минеральной воды, она вытекала из западного подножия этого хребта. Её «показал» мне след группы таёжных северных оленей, приходивших попить «солёненькое».
В этом районе всё необычно: температура воды в грифоне плюс 76 градусов, вокруг растут колоссальные пихты, необыкновенно пышная травянистая растительность, здесь обнаружено обитание яйцекладущей змеи — полоза узорчатого, южной формы стрекозы, уникального папоротничка-ужовника. Немного ниже по течению выхода горячих вод в реке — глубокое улово. На днях ввечеру, сидя на берегу, я видел, как к поверхности всплыл огромный таймень и, мощно всплеснув красным хвостом, вернулся в своё синее царство. Неподалёку от Горячих располагается естественный солонец, на него приходят лоси и изюбри. Для наблюдения за ними я построил там примитивный скрадок и проводил многие ночи. Мне, ведущему в заповеднике научную тему по экологии этих животных, в год три-четыре раза приходилось бывать на Горячих и жить там по многу дней. Путь сюда только один — пешеходная тропа, около сорока километров от Байкала. И однажды родилась идея сплыть отсюда на плоту, построить который можно из ели; сухое дерево это очень грузоподъёмно, четыре хороших бревна свободно поднимут двоих сплавщиков. В заповеднике знали, что плотом отсюда никогда не ходили, да никто и не помышлял — река зело бурная.
Как было заранее оговорено, пришли ко мне на Горячие трое сотрудников заповедника, двое останутся, один поплывёт со мною. Резиновых безопасных плавсредств у нас тогда не было, но опыт успешного сплава на брёвнах уже был. Воды реки Большой бурные, много шивёр и крутых поворотов, наносов и заломов.
Плотами мы ходили уже несколько раз. Правда, до Байкала не пускал грандиозный залом, стоявший в нескольких от него километрах, длиною с сотню метров. От Горячих до Кермы нехоженых плотом километров было около 15. «Пролетим самое большое часа за полтора», — решили мы с Юрием. Навык строить надёжные плоты на своей родной реке Курбе я приобрёл ещё в школьные годы, и теперь для хода по Томпуде, Большой, Езовке — таёжным рекам Подлеморья таких плотов мы построили несколько. Плот для не очень бурной реки местные мужики скрепляют подручными средствами: брёвна связывают либо скрученными побегами ивы, либо тонкими корнями ели. Такое крепление надёжно, только если плот не попадёт на шивере в камень. Более надёжно «сшивать» брёвна «иглою» — берёзовым бруском треугольного сечения, для чего в каждом бревне в обоих концах вырубается (или выпиливается) глубокая канавка с расширением вглубь бревна. Затем брёвна «нанизываются» на брусок, который с обоих концов расклинивается. Так делал плоты мой отец, и меня научил. Таким плотом управляют, отталкиваясь от дна шестами, это трудно, но можно пристроить и вёсла.
Отплыли мы с Юрием, когда над рекою рассеялся туман. Течение здесь замедленное, и представилось, будто река озадаченно замерла, увидев, какое диво приняла на плечи. Однако недалеко впереди шумел перекат, за ним — то самое улово, где на днях я видел вынырнувшего тайменя. Рыбы во всех реках Подлеморья (северо-восточное побережье Байкала) было много, а в Томпуде и Большой — даже тайменей несусветных по нынешним временам размеров. Решили пристать к берегу и попытать счастья.
Надвигалась непогода. Только я забросил блесну, как руки облепило невероятное количество комаров. Прокрутил я катушку всего несколько раз, она остановилась, будто задел за корягу, и сразу пошла в обратную сторону: на блесне сидел таймень, остановить которого я пока не мог. Он стал ходить по улову, вывернувшись на поверхность в полтела, рыбина широко разевала пасть и, пытаясь освободиться от блесны, яростно трясла-мотала головой так, что громко хлопали её жаберные крышки. В эти мгновения ни на долю секунды нельзя ослабить леску: бывало, блесна тотчас же вылетала из пасти. И потому я не мог смахнуть тучу комаров, которые «ели» руки. Спустя некоторое время таймень начал уставать и предпринял новую попытку освободиться, но она была неэффективна. Он начал быстро вращаться и намотал на себя метра два лески. В эти мгновения я успевал смахнуть-стереть комаров с рук, и кисти покраснели от крови.
Но вот я подтянул тайменя к берегу, и мы выворотили его на камни. Поперёк тела рыбы были видны светлые полосы, это врезалась леска, когда он вращался. «Дней на пять хватит, — сказал Юрий. — Только вот как сохранить?» Решили сбегать в оставленное зимовьё за солью, той, что была с собой, не хватило бы для засолки, таймень был массой килограммов на 25, в те времена в тех водах встречались и побольше.
Поплыли дальше. Вскоре река пришла в себя от изумления нашим нахальным предприятием — сплавом и устроила разнос: кипящие шивёры с крутыми поворотами следовали одна за другою. У меня вырвало из рук шест — заклинило в камнях на дне, сам чуть не улетел в реку. Вода была немалая, торчащие над поверхностью или опасно близкие к ней камни довольно редки, и мы споро подвигались к устью Кермы, там наше зимовьё. Где-то на середине пути выдался длинный относительно тихий плёс, и, глядя напротив солнца, увидели мы нечто, быстро плывущее по середине реки. Пригляделись: реку переплывает лосиха, а за нею нынешний, совсем ещё маленький лосёнок! Ей бы зайти в реку повыше, тогда не снесло бы к тому участку крутого каменистого берега. Ах, неразумная мать! Ты-то выбралась на берег не без труда, а как быть детёнышу, может быть, впервые оказавшемуся в воде, в таком сложном положении. Да тут ещё плот — неведомое страшилище — неотвратимо приближается. Нам удалось подтолкаться к противоположному берегу. Едем, не взмахивая шестами, присели на корточки, замерли, чтобы не напугать его ещё больше. Колотится, бедный, у берега, вылезти не может. Проплыли, за близким поворотом причалили, привязали за дерево плот — идём смотреть, что стало с лосенком. Его не было. Утонул или всё же выкарабкался на берег? И лосихи не видно. Решили: вылез, страшилище миновало, успокоился, собрался с силёнками — запрыгнул. А то ведь что было в прошлом году? Строили с Николаем (он приезжал однажды в Баргузинский заповедник, мой старый приятель) плот на устье Кермы для сплава по Большой. Николай отошёл по берегу недалеко от зимовья и кричит мне, чтобы подошёл. В правом берегу неглубокая выемка, рекою сделанная, а в ней лежит мёртвый лосёнок. Вот такая же мать, наверное, повела его через речку, да в таком же опасном месте…
Остаётся до Кермы километров пять, плывём по короткому, узкому с поворотом плёсу. Глубина большая, но дно видно. Юрий стоит на носу плота, шест в руках, он готов в любой миг погрузить его, упереться в дно и поправить ход нашей посудины. Она охотно то тут, то там устремляется на торчащие камни или в берег, к низко нависшему с него
дереву. Вдруг он напрягся и тихо говорит: «Не шевелись, под нами стоят четыре тайменя». Теперь увидел их и я: толстые, с синевато-чёрной спиною и красным хвостом шириною в две моих ладони, торпеды длиною по метру, если не больше. Тихо проплываем, но обернувшись, я увидел, что «торпеды» довольно быстро «рассыпанным строем» пошли вверх по течению. Быстренько причалили, привязали плот и поднялись на береговую террасу.
Неужели мы их так напугали? Что, они в жизни своей плывущих коряг не видели? Немного выше по течению из улова крутая отмель с метр всего глубиною, и видно, что таймени тёмными тенями её уже проходят. Мы решили узнать, надолго ли хозяева могут покидать свою обитель и, свесив ноги с обрывистого берега, затихли. Да и отдохнуть от крутой работы на плоту не помешает. Прошло минут десять. Юрий не выдержал — пошёл смотреть, куда они ушли, далеко ли. Вскоре слышу: «Идут!» Смотрю на эту отмель, и вот зрелище, навек незабываемое: появляется первая пара, метрах в трёх за нею вторая. Идут «по чину», впереди самый крупный, за ним почти впритык и чуть в сторонке второй, поменьше — самка с самцом, наверное. Вторая пара тоже «по чину», но эти первых поменьше. Поравнялись со мною и, пройдя ещё немного, на самой глубине улова, сохраняя тот же порядок, развернулись, остановились и легли на дно.
Вернулись мы к плоту и отчалили. У каждого перед глазами долго стояло это дивное видение. И то Юра, то я восклицаем что-нибудь вроде: «А ты заметил, какая толстая башка у первого?» «А у того хвостяра-то — две ладошки, на ребро поставленные!» Но и впереди ждало не менее интересное. По правому берегу в Большую речонка ли впадает, или её собственная проточка отскочила. Там глубины метра полтора, и прямо на поверхности воды лежит полузатонувшее дерево. Мы медленно проплываем близко от берега, я бегло взглянул на это дерево, а под ним — очень хорошо видно — стоит тайменище! За ним ещё один, чуть поменьше. Там почти нет течения, и рыбищи, наверное, весь день отдыхают. Я несколько раз в жизни видел, в том числе на Иркуте, как таймени в тихом месте стоят под нависшими над ними деревьями-корягами. Понимают маскировку! Эти два даже не сдвинулись с места, но мы не пошли смотреть на них — вспугнёшь, рыба эта хорошо видит, что делается на близком берегу.
Вот и Керминское зимовьё. Отсюда мы трижды пытались в те далёкие годы сплыть на плотах до Байкала, но путь преграждал тот непреодолимый залом. В первый раз мы даже перерубили перегородивший нам путь колоссальный тополь и ночевали там на шивере.

ТРИ ОБРАЗА ЗАПОВЕДНОЙ ПРИРОДЫ БАЙКАЛА

К началу XX века в России, в частности Байкальской Сибири, обозначилось резкое снижение численности промысловых животных, особенно соболя. Для исправления положения была принята уже не новая к тому времени идея создания заповедных территорий. Её высказали и стали претворять в жизнь ученые — академик Бородин, профессор Кожевников, зоолог Силантьев, охотовед Шиллингер. Последний, кстати, ещё в 1914 году первым предложил обсудить одну из возможностей выделения заповедника на Байкале.
И первым утверждённым Правительством заповедником России (ныне их уже сто) стал Баргузинский, организованный в 1916 году. Его деятельность оказалась столь успешной, что заповедники стали организовывать и дальше. Ныне древние берега Байкала, их горы, леса и животный мир охраняют-берегут для настоящих и будущих поколений людей три самых-самых Особо-охраняемых территории, три заповедника: Баргузинский (1916), Байкальский (1969), Байкало-Ленский (1986).
С течением времени стало ясно, что заповедники выполняют не только роль охотничьих резерватов, они сохраняют нетронутыми человеческой деятельностью большие природные территории, что во всём мире признано национальной ценностью и даже достоянием всего человечества. Мне посчастливилось работать в двух из них — Баргузинском и Байкало-Ленском. Специальность биолога-охотоведа и должность научного сотрудника, а затем начальника научного отдела позволяли много времени проводить в полевых условиях, с исследовательскими целями пройти пешком по горной тайге байкальского края большие расстояния. В основном на Баргузинском и Байкальском хребте, за десятки лет, во все времена года, удалось получить множество наблюдений объектов живой природы и образов природы неживой. Уверив читателя, что в Байкало-Ленском заповеднике ныне восстановлена высокая численность соболя, изюбря, медведя и других животных, остановлюсь на образах заповедной природы: палеовулкане, истоках Большой Лены и Лены Шартлинской. Их обследование оставило яркий след в душе, который греет её до сих пор.
…Эта аккуратная, ну — прямо выведенная рукою чертёжника выемка в линии горизонта, осевой линии Байкальского хребта над мысом Покойным, давно занимала меня. С тех пор, когда Александр Бухаров, геолог, доктор наук, профессор, знаток геоморфологии хребта и мой давний дружище, сказал мне, что выемка эта — след древнейшего на Земле вулкана, их несколько на Байкальском хребте, эта одна из самих южных, если не самая южная. Ну, как не побывать там!
Август — самый благоприятный месяц для природопознавательных путешествий по байкальскому краю. Стало прохладнее, меньше гнуса, энцефалитный клещ почти сгинул, а леса горные, берега рек и озёр пойменных — гольцово-подгольцовых — украсились золотом осени. Вершины гор дожди, недавно пролетевшие, наскоро побелили. В душе неясное беспокойство, хочется, как прежде, неспешно собрать котомку-панягу, положить в неё продуктов дней на десяток, котелок, топор, большую-большую, вечную мою спутницу, кружку одну для чая, супов и каши. Не забыть бинокль, компас, фотоаппарат, дневник с карандашом на верёвочке, спички в водонепроницаемой посудинке. Карабин. И рано утром — в синюю даль…
Тропа от мыса Покойного на верховье Лены хорошо знакома, я проходил её много раз. Перевал от Байкала на Лену незнающего путника обманывает два раза: кажется, вот он, ещё немного, и откроется долина реки, но — нет, тропа снова тянется в подъём. Близкий горизонт — это яростно изломанная осевая линия хребта, серые клинья россыпей по крутым склонам ползут вниз.
За перевалом озеро, мне туда. Озеро за чудные воды его, отражающие синее горное небо и изумрудную зелень лиственничных берегов, мы назвали Изумрудным. Оно встречает меня тихой благодатью. Ночь в зимовье на берегу озера.
Подгольцовый пояс назавтра встретил ощутимо холодным ветром. С каждым шагом синий пояс тайги уходит всё ниже и отступает вдаль.
И вот я на вершине, вокруг плоские камни, поросшие накипным лишайником.
Выше только бездонное небо. Я стою на самом краю круто вниз уходящего склона. Солнце, перешедшее на вторую половину дня, освещает сбоку этот склон, и коричневого загара камни, его сложившие, блестят, как отполированные. Далеко внизу, почти на просторе Байкала видятся светлые крошечные точечки, в бинокль — домики на мысе Покойном. По ним, как с самолёта, узнаю залив Покойный и наши — заповедника — строеньица. Сопоставив свое местонахождение с виденным ещё вчера оттуда, с мыса, догадываюсь, что стою я на дальней, западной стенке того палеовулкана. Ориентируясь только по изломам осевой линии, вышел я точно над центром вулканической чаши. Вся она у меня под ногами!
Слева и справа — круто уходящие обрывы длиною около километра. Там, внизу обрывы сходятся, замыкая этот грандиозный пролом в горах. На дне пролома — нагромождение камней в виде высокой перемычки. Их стащил сель, по-видимому, ежегодно свирепствующий здесь, добавила осыпь с крутых склонов. Перемычка, устроенная на самом дне чаши, воспринимается как запрет: дальше тебе, человече смертный, нельзя, там — вечность… Вечность и есть, ибо чаше этой, стенам этим каменным один миллиард семьсот двадцать миллионов лет! Сел я на один из этих камней и попытался представить, что здесь происходило такую тьму времени назад. И… приняв запрет, осознав своё полное ничтожество перед великим Временем, полез обратно на вершину западной стенки вулкана. Нет, подавленности или восторга от вхождения в эти невообразимые дали времени не было. Была благодарность Создателю за это дивное творение, за возможность пережить высокие чувства от прикосновения к Вечности…

СЛЕДЫ ЛЮДЕЙ НА ПРОСТОРЕ ЗЕМЛИ

В тот поход на территорию Южной части Байкальского хребта одной из задач я себе поставил побывать на правом истоке Лены. Река эта представлена двумя основными рукавами — Лены и Большой Лены. Первый из них — правый — зарождается в восьми-девяти километрах от Байкала и называется в Байкало-Ленском заповеднике Шартлинской Леной. Второй — главный — уходит от озера ещё на два десятка километров, его исток, я побывал на нём не раз, описан в 1996 году. Исток же Лены Шартлинской, который многие годы считался единственным, был описан ещё в 1959 году Олегом Гусевым, руководителем орнитологической экспедиции Восточно-Сибирского филиала АН СССР, в дальнейшем широко известным защитником Байкала. Олег Кириллович впервые высказался за выделение на северо-западном побережье Байкала заповедника, он даже дал ему название: «Берег бурых медведей», много сделал для его организации.
В 1999 году решением Учёного совета Байкало-Ленского заповедника в память того события один из перевалов Байкальского хребта, которым прошёл отряд Гусева в 1959 году, был назван его именем. Я решил поставить там каменный тур с соответствующей запиской. На Шартлинском истоке я не бывал, но он манил все годы работы в заповеднике. И вот в лето 2003 года поход осуществился. Перед этим походом я решил проверить слух, что на Рытом есть развалины древней каменной стенки. По слухам, она подобна той, что я нашёл в 2001 году на южной окраине заповедника, на горе Онхолой. Инспектор заповедника Анатолий Налейкин наличие стенки подтвердил, он даже слышал от стариков посёлка Онгурён о её назначении — для охоты на зверя. Неожиданно я вспомнил, что, проплывая мимо священного Хыр-Хушуна, несколько лет назад вдали на открытом участке предгория видел длинную тёмную цепочку, похожую на искусственное нагромождение камней. О ней и говорил Налейкин.
23 июня, перед подъёмом к стенке, у подножия горного склона на берегу Байкала остановился чай приготовить. Разобрав котомку, выпрямился и … упёрся глазами прямо в медведя. Он стоял метрах в ста на открытой террасе «лицом» ко мне и явно неагрессивно, поводя головою в стороны, наблюдал. Ну, раз стоит, значит, не страшен, не набросится. Я шагнул за фотокамерой, но в этот момент зверь не торопясь спустился с террасы и скрылся в распадке. Над каменной грядою изредка показывалась только его спина.
Подъём до стены около часу. Да, это несомненно дело рук человеческих. Стенка, я измерил её длину — 486 шагов, начинаясь с вершины склона в долину Рытого, тянется почти точно на север и пересекает на одном уровне длинное понижение в распадок. Там она поднимается на очень крутой соседний мыс, на вершине которого заканчивается. Стена подрезает степной участок на границе леса. Высота кладки до полутора метров, кое-где она развалилась от времени, и камни сползли по склону.
Я стою у верхнего края стены. Вдали под ногами Рытый — Хыр-Хушун, разрисованный серыми линиями селевых потоков. Еле угадывается обнаруженная мною вчера другая старая кладка, отвод воды для полива утуга — выгона для скота. Как обжит был в древности этот загадочный, священный мыс! Но зачем всё-таки положено здесь столько труда человеческого?! Что за назначение имела эта стена из тысяч и тысяч камней, уложенных друг на друга? Стою на стене и не могу приложить её ни к какой охоте. Откуда, как и какого зверя сюда загонишь? Не верится, что стена сложена для загона сюда и добычи диких животных. Но, если вспомнить, что в близком отсюда ущелье Хыр-Хушуна по древней легенде обитают грозные сыновья божества Ухури-Тэгрия, братья холостяки Азрэ и Алмэ, жители Грома, то назначение стены может представиться совсем иным, сугубо религиозным! Скорее всего, это было указанием ограничения прохода человека по долине священного мыса, в запрещённую его часть — обитель божества. По легенде, проход людей за пределы мыса категорически запрещён.
Прошло два года, Рытый вдруг «открыли» средства массовой информации, из устного повествования некоего «исследователя» они узнали, что на мысу была древняя обсерватория, что это «проклятое» место, поскольку и люди болеют, и постоянно отказывает техника, проходящая по воде и льду, вон — даже вертолёт упал… Вот и прославился «знаток» этих мест.
Это священный Хыр-Хушун-то проклятое место?! Поберегите, «знатоки», чувства верующих, безответственная фантазия тут неуместна. Как говорил один дед: брёх — вредное дело.
28 июня. День жаркий, тихий, на горах над Байкалом — синяя пелена дыма. Я медленно поднимаюсь на голец, на осевую линию Байкальского хребта, тропы, конечно, никакой тут нет. Под ногами хаотическое нагромождение плитняка, камни неплотно лежат друг на друге и не дают уверенной опоры. Тяжёлый ход. Хорошо, что джунгли северных лесов — заросли кедрового стланика — не так плотны, кое-какой проход, хотя иногда только на четвереньках, всё же оставляют. Пять часов непрерывного хода — и разгорячённое тело встречает холодный поток воздуха от близкого перевала с разлёгшимся на нём огромным снежником. На середине снежника прямо вниз широкая тёмная полоса — что-то по нему протащили тяжёлое. Знамо, чьё дело, это медведь съехал на заду, они часто так сокращают расстояния в своих походах по снежникам. Вдали за перевалом синеет глубокий распадок, его прорезает темный мыс. Это там, за этим мысом залегает исток Лены Шартлинской. Мне — туда.
Несколько часов спуска — и вот я на берегу неширокого ручья, это тут Лена такая, а сам исток её в пяти километрах выше. Туда ведёт хорошо набитая звериная тропа, но пойду по ней я завтра, а сегодня пора подобрать место для ночёвки — за спиною десять часов почти непрерывного хода. Со мною ни спальника, ни палатки, а только мой вечный спутник — хороший топор — всё это почти в любых условиях он заменит. Ночью снизу по долине пришла гроза, но её пронесло мимо огонька, мерцающего у небольшого укрытия на террасе речного берега. Гроза улетела на исток Лены, там сверкало и гремело чуть не до рассвета. Вспоминалось из книги Олега Гусева, как сорок четыре года назад шёл вот здесь, по этим зарослям их маленький, из трёх человек отряд. Они попали в тяжелейшую непогоду, были без топора и с размокшими спичками, люто мёрзли… Вот, наконец, терраса. Из-под неё вытекают те семь ручейков истока Лены, которые насчитал и впервые описал Гусев 14 августа 1959 года.
Возвращался отсюда тот отрядик к Байкалу пятью перевалами; на котором из них мне ставить гурий? Решил — на последнем на их пути, первом от Байкала, откуда видна вся северная часть моря — от Ольхона, Святого Носа до исчезающей слева дали северной части Баргузинского хребта. В записке, упрятанной в непромокаемую посудинку, сказано: кто, когда, при каких условиях прошёл здесь после описания великого Начала Земли — истока одной из десяти величайших рек мира.
Метровой высоты гурий с запиской стоит у подножия снежника вдали от человеческих троп, но он виден издалека, и его не пройдёт тот, кому на исток. Как благодарная память одному доброму делу человеческому, как след человека на просторе Земли.

У КОЛЫБЕЛИ «СЛАВНОЙ В СВЕТЕ» РЕКИ ЛЕНЫ

«…Плыть по ней … и смотреть того и проведывать подлинно: откуда та река выпала и куда, устьем и в какую реку или море впала, и рыбная ль река, и какова в ней вода…»
Купец, обменивающий русские товары на пушнину у приехавших для этого с восточных пределов Енисейского края в Туруханский острог тунгусов, услышал разговор о том, что там, где восходит солнце, протекает еще одна большая река — Елюене, и что она богата рыбой, зверем, населена людьми. Шел 1619 год. В том же году князец эвенков-тунгусов Кипанского рода Илтик сообщил управе только что заложенного Енисейского острога о том, что на восток от Енисея есть ещё одна богатая, «великая река» — Елюене. Эти сообщения были срочно донесены Тобольскому воеводе Годунову, и решение его последовало немедленно — 16 декабря 1619 года енисейским служилым людям воевода дал «наказную память», где указывалось идти «на поиски великой реки, где соболь ведётся добрый, плыть по ней…» В первой половине XVII века поисковые отряды русских землепроходцев, вышедшие из Енисейского острога, разведали на Лену три пути: первый, северный по Нижней Тунгуске со своротом на её приток Тетею. Второй тоже по Нижней Тунгуске с выходом на Тунгусский волок и речку Чечуй, третий, впоследствии самый оживлённый, — по Верхней Тунгуске (Ангаре) до устья Илима, по этой реке до Илимского волока. Выйдя сухим путём на реку Куту и построив какие-то суда, первопроходцы сплывали на Лену, туда, где теперь стоит город Усть-Кут. До нашего времени дошли имена начальников первых отрядов, прошедших этими путями на Лену: Пантелеймон Пянда, Василий Бугор, Мартын Васильев, Пётр Бекетов, Иван Галкин.
Прошло 4 года, и тот же Пянда, мангазейский промышленник, зимою 1623 года по второму пути с маленьким отрядом вышел на Лену. Дождавшись «вешней воды» и поделав струги, двинулся «за льдом» вниз по реке. Есть предположение, что отряд этих смельчаков, идущих в суровую неизвестность, в тот год спустился приблизительно по широты нынешнего Якутска. И вот самое замечательное: каким-то образом, на каком судне эта горстка героических первопроходцев за одно (!) лето прошла до «Якутска» и, повернув назад, поднялась до верховий Лены, пройдя около 4 тысяч километров! Вслед за Пяндой с дружиною из 30 человек, но другим путём, северным, в 1630 году на среднее течение Лены вышел тоже мангазеец Мартын Васильев. Южным же путём в 1628–1632 годах впервые вышли на Лену отряды енисейских казаков Бугра, Галкина, Бекетова и других. Бугор в своей «скаске» доносил воеводе, что в 1628 году пришел к «славной в свете и великой реке Лене». В 1632 году сотник Пётр Бекетов с дружиною из 20 человек проплыл по Лене и в ее среднем течении поставил острог Якутский.
События развивались быстро, уже в 1644 году землепроходцы выяснили и истоки Елюене, которую на своём языке стали называть Леною: «Ленская-де вершина от Иголикты (ныне это река Иликта в Качугском районе) реки недалёко… А течёт Лена река вершина из ключей, а подошла та вершина Ленская к Ламе близко» (Лама — это Байкал). Выходит, что исток правого рукава, семь ручейков Ленских, впервые описанных Олегом Гусевым в 1959 году, более чем за триста лет до того посетили «идущие встреч солнца»? Из этого описания видно, что «скаска» говорит об истоке правого рукава Лены, вершиною подошедшего к Байкалу на восемь-девять километров. Вплоть до нашего времени главным истоком Лены он и считался. Но левый рукав, наибольший по протяжённости, уходит от Байкала в западные отроги южной части Байкальского хребта, ещё километров за двадцать. Геологами и картографами он признан главным и назван Большой Леной.
…Итак, 28 июня 2003 года. Я устраиваюсь на ночёвку в пяти километрах от истока Шартлинской Лены, откуда «до Ламы близко». Вечереет, по небу от закатного солнца исполинским веером расправились красивые розовые облака. Я сижу у костра на простенькой — на одни сутки своей стоянке. Вдоль подножия древней речной террасы тянется вечная, хорошо набитая звериная тропа, по ней я и пришёл сюда. По ней же завтра я пойду на исток, всего два часа хода. Ход здесь для любого времени и для всякого идущего только один — по этой тропе, вдоль этой террасы. И представилось мне то далекое — 360 лет назад — время. Небольшой отряд — десятка два непривычно одетых людей с заплечными мешками темной цепочкою, молчаливо проходят мимо. Скоро они обогнут вон тот сбегающий с гольца мыс, завернут налево, поднимутся на крутой каменистый перевал, и перед ними откроется синий простор Ламы. Цель достигнута, они «проведали подлинно, откуда та река выпала…» Как непростительно невежественны мы, полагая, что в горах наших идём первыми…

ЗЛАЯ ШУТКА ХАМАР-ДАБАНА

С августа мечталось, вот упадут снега в горных лесах, и пойду я посмотреть по следам, кто из обитателей где и как живёт. Но снега всё не было, правда, он уже лежал на гольцовых вершинах Солзана, Бабхи, Утулика, Мангутая, но до них десятки километров «пустого прогона», и потому мне туда не надо. Прилетавшие к нашему посёлку в конце августа и сентябре кедровки «говорили», что ореха кедрового в близких лесах нынче опять нету, а это означало, что и другие его потребители будут бедствовать, многие в поисках урожайных мест тоже откочуют.
В октябре долго стояло необыкновенное тепло, жарки зацвели едва ли не в третий раз, цветоножки их вытянулись на полметра и недоумевают: ну, где снега-то?! Так и до зимы не поживёшь, замёрзнешь. Наконец в самых последних числах октября снег упал, все решили: этот не растает. Пошли дни яркие. Белые горы в полдень начинали блестеть на солнце, отчего казалось — лёгкими синими привидениями движутся к Байкалу. Но обширные южные склоны солнце опять оголило, и опять — «мне туда не надо» — без снега что в тайге увидишь? А на днях около байкальского берегового вала увидел следы… колонка! Вон оно что! Так просто сюда зверёк этот не пожалует, это значит, что в лесу еды его — мышевидных грызунов — либо нет, либо они по какой-то причине недоступны. Значит, такая же участь должна постигнуть и других «потребителей» мышевидных: ласку, горностая, соболя, лисицу и сов. В начале ноября упал новый снег, но и он был мокрый.
Нет, надо скорее в леса, в горы, наблюдать — изучать воздействие на животный мир этого редкостно тяжелого неблагополучия в природе.
Выход получился 5 ноября. Сергей Косенков, лесник нашего лесничества, собрал добрую компанию: Евгений и Илья с фотоаппаратами и видеокамерой за картинками заснеженных гор и лесов, я — за экологическими наблюдениями.
Идём до зимовья в пади Памятник, ручья — притока Утулика. Столь необычное название пошло от поучительного несчастья. Несколько лет назад из группы туристов, идущих берегом реки, одна девушка увидела на крутом каменистом склоне яркий цветок, и ей захотелось его сорвать. Незнающим скажу: зелёная трава или лишайник, да если они в росе или после дождика мокрые — это масло под ногою, а уж на крутом склоне… Пусть там растут любой красоты цветы, только не оказались бы они на нашей могиле.
На остром гребне безымянного водораздела стоит невысокий, покосившийся столбик с номером 191. На работу лесоустроителей не похоже, и Сергей с ноткой рассерженного недоумения говорит: «Вот здесь хотели трубу проложить! Помните, из БЦБК промстоки собирались в Иркут направить. И как она тут на пятиметровой, ломаной вершине с крутыми в обе стороны склонами улежала бы? Чуть что — и поток либо вправо, либо влево — в обоих случаях в Байкал!» Вот была государственных размеров глупость, если не преступление. Слава Богу, образованная общественность, среди которой первым надо назвать Валентина Распутина, отстояла. Это вроде нынешней трубы на севере Байкала.
В вершине распадка с крутыми, очень высокими склонами, поросшими могучим старым лесом из кедра, пихты и ели, лежат развалины старого-престарого зимовья, пристанища охотников. Рублено-пилено из деревьев почти полуметрового поперечника. Я заглянул в развалившийся дверной проём: там были следы нар человека на два-три, каменное основание для железной печки; ещё раньше, кажется, было что-то вроде камина. Из таких вот зимовий в конце позапрошлого, начале прошлого веков шли охотники по следам последних соболей Хамар-Дабана. При виде таких следов былой деятельности человека, встречаемых мною во многих самых отдалённых местах байкальских гор, посещает чувство восхищённого уважения к тем людям. Они первыми прошли эти дикие горы, проложили первые тропы, жили, охотились, растили детей в далёких от этих зимовий деревнях. Забирались сюда со своими Собольками, Дамками, Шариками, Полканами. Делили с ними свою охотничью судьбу.
Немного подальше отсюда Сергей и поставил своё зимовье. Как продолжение судьбы этого, состарившегося, стоит оно, молодое, стройное, с хорошей железной печечкой. Дым от неё при верховике-хиузе долетает до этих развалин, должно быть, рождая у них далёкие воспоминания… Не умирает дух человеческого присутствия в старых зимовьях, даже в их развалинах. На склонах и вершинах лесистых грив кое-где встречаются следы тяжёлой медвежьей работы — глубокие, наклонно идущие ямы. Это свидетельство урожая кедровых орехов в былые годы. Урожая кедра в последние годы здесь не было, нет и свежих следов-пороев хозяина. А добывает он таким трудом запас орехов бурундука, грабит полосатого соседа. Бурундуки зимою спят, и запасец создают с осени на весну, на время выхода из норок — у них в ту пору горячее время, свадьбы играются. Сейчас следов медвежьих здесь нет, откочевали и хозяева, им на днях в берлоги залегать; снега к весне тут высокие, куда, выйдя из обители, податься в снегу метровом?
Как будто в наказание за грабёж слабого соседа-бурундука, охотники принесли сюда мощный капкан на медведя. Ржавые его остатки лежат у выворота старого кедра. Страшное изделие — стальные с шипами две дуги и две приваренные к ним пружины едва ли не от грузового вагона.
Ночевали мы в зимовье, назавтра спутники ушли обратно, а я решил дня на два задержаться. Надо мне сходить выше по долине, выйти на перевал в соседнюю Ореховую падь, поискать следы обитателей, посмотреть, как переживают они необычную осень: тяжёлую, мокрую,
голодную. Шестого ноября на тайгу пало ещё более необычное тепло, полетели мелкие мушки-насекоминки, с деревьев ринулись потоки тающего снега, под ногами оказалось холодное мокрое снежное месиво. Спасение — в резиновых сапогах, в которые мы предусмотрительно вырядились, а каково лесным обитателям? Сухого снега никто из них не боится, но мокрый и надолго — это страшная беда. По такому снегу могут идти только копытные и крупные хищники — им такой снег при тёплой погоде не страшен. А как быть мышам-полёвкам-землеройкам? В норке не отсидишься, надо за продуктами бежать, а как? Шёрстка намокнет — и конец от переохлаждения.
На вершине облесённой гривы мокрые следки рябчика, ладно — снега в три пальца. Пора ему на берёзовые сережки переходить, да нету здесь берёзы, вот и пытается чернику собирать, а она давно усохла, опала. Бедствуют пернатые, вон глухарь почти оголённой от снега гривой обманулся — прилетел, прошёлся туда-сюда, нет ничего съестного. Тоже надо раньше времени на доступную еду — хвою сосны-кедра — переходить, да она пока неудобна, вся забита мокрым снегом.
Какой могучий лес стоит в вершине распадка, по которому я поднимаюсь на перевал! Пихты — видано ли — в полметра поперечником. Даже для Хамар-Дабана диво! Но и такое я редко где видел: весь ствол дерева в каком-то мелком лишайничке, и почти нет в коре «серёжек» со знаменитой пихтовой смолою, неистово целебной от всяких ран-лишаёв. А оказалось, лишайничек этот очень пригодился единственному его едоку — кабарге. С огромным удовлетворением вижу миниатюрные, тонко впечатанные в мокрый снег следочки этого олешка. Такая погода и такой снег ему не страшны, только вот для отдыха необходимо сухое место. Но тайга здесь плотная, заваленная упавшими деревьями, выворотами корней, и найдёт зверёк что-нибудь нужное под елово-пихтовым ковром.
А вот стоит кедр, сородичи и другие виды деревьев расступились из почтения к патриарху Хамар-Дабана. Хребет знаменит такими гигантскими старожилами, но этот! Около четырёх метров в обхвате, стоит на шести колоннах-опорах, против порывов любых ветров защитился. И стоит лет пятьсот. Вот бы поставить их рядом: этого и того, что царствует тоже в прибрежной тайге Байкала, но далеко на севере, в Байкало-Ленском заповеднике. Тысячелетние секвойи Калифорнии залюбовались бы!
С перевала в Ореховую падь открылась даль северо-запада. Она была тёмно-тёмно серого, какого-то зловещего цвета и неподвижно лежала на горизонте, закрыв вершины Восточного Саяна. Такое зрелище я однажды видел, и еле успел в зимовьё от дикой непогодищи.
Понятно: идёт фронт тяжёлой непогоды. Будет обильный, а поскольку стоит тепло — мокрый снег, и может быть с сильным ветром, что в густой тайге особенно опасно: полетят сучья, а то и сломанные деревья на голову не успевшего укрыться путника. И повернул я к зимовью.
С вечера «на улице» было тихо, но в зимовье всё возились полёвки, крыша его не случайно собрала их тут, я понял: мои опасения тяжёлой непогоды оправданы. Она прилетела под утро. За простенькой дверью моей обители легонько, прерывисто шумели кроны, после на час-другой стало тихо, даже полёвки перестали шуршать под нарами. Я прислушался: в лесу что-то всё же не то шуршало, не то шелестело, а окошечко резко потемнело, в нём совсем перестало отражаться небо. Было ясно — обильно пошёл снег. Поднялся с нар, чтобы подложить в печечку дров, и приоткрыл дверь. Что там творилось! Валил такой обильный, огромными хлопьями снег, что показалось — это тёмная стена встала перед зимовьем. Мелькнула мысль: не завалило бы до утра с крышей. Навалит мокрый снег, а к утру подмёрзнет, дверь не откроешь, было однажды, еле выбрался. Но здесь этого не случится, вход в зимовье Сергея под крышей.
Утром оказалось, что снег шёл недолго, и упало всего в четверть. Мне надо выходить в посёлок. После такого снегопада, яростного, но короткого, обычен сильный ветер, и он не заставил себя ждать. Снова потеплело, и мокрый снег с тяжёлым, коротким шорохом пластами полетел с крон густо стоящих пихт, елей, кедров. Вскоре вместо снега с деревьев пошли потоки воды, я еле успевал от них увёртываться. На вершине перевала к Байкалу лес просто гудел, снег из крон этот ветер уже сбросил, и теперь от ветра за деревьями не укроешься. Стало быстро холодать, скорее бы «свалиться» из вершины распадка на его днище, там ветра почти не будет. Мокрый снег под ногами начал подмерзать, стало скользко, и вот это большая опасность для меня. Спуск местами довольно крутой, и ногу заломить, самому куда улететь — ничего не стоит. Да, на днище этого узкого распадка ветра почти нет, снега меньше, и он не столь мокрый.
Переходя ручей, на самом его берегу вижу узенькие чёрточки, уходящие под нависшее дерево, следок чей-то. Да это колонок, и не держит ли он путь вниз по ручью, к Байкалу? Как тот, следы которого я видел там несколько дней назад. Нет, дорогой, ищи добычу где-нибудь здесь, в лесу, там-то уж и вовсе голодно. А вот и след соболя. Этот к морю не пойдёт, там люди, машины. Вот затвердеет снег, и соболь пойдёт выше по долине Утулика, на россыпи, там хоть как-то переживёт, да хотя бы на пищухах, это тяжёлое время.
За ручьём на снегу и вовсе знакомый след — заячий. Этот не пропадёт с голоду, еда его, веточки, никуда не денется, вот сам не погиб бы в мокром снегу — зайцы к мокрой непогоде очень чувствительны. А съедобные веточки можно грызть и «лёжа на диване», они повсюду. На самом выходе к Байкалу ручеёк расширился, но бережки его, конечно, в снегу. А на нём, на снегу, лежит побег зелёной-зелёной травы. Как в июле! Упали на неё холодные, мокрые снега, ветер трепал её листочки, да сильна в ней жизнь, и не страшна эта злая шутка Хамар-Дабана, эта непогодища. Да только ли его, Хамар-Дабана? Злая непогода накрывает ныне всю Землю, видно — как наказание нам за грабительское к ней отношение.

УТУЛИК — РЕКА СВИРЕПАЯ

«Выйдешь от метеостанции вон по той тропе — охотники проложили — на спуск, озеро увидишь. Оставишь его в стороне, и после небольшого перевала попадёшь в речку Спусковую, она приведёт на верховье Утулика, там зимовье. Ночуешь и — назад, вниз по Утулику не ходи, там свирепо, чего доброго, назад не вылезешь». Так стращал меня дежурный метеоролог на «Хамар-Дабане» Россохатский, и было это в мае 1953 года. Тогда, в составе небольшого исследовательского орнитологического отряда Восточно-Сибирского филиала АН СССР, будучи ещё студентом, впервые я побывал в гольцовом поясе Большого Хамар-Дабана и познакомился с верховьем «свирепой» реки Утулика. На протяжении многих последующих лет изредка до меня долетали интригующие сведения об этой грозной реке. Хотя охотничьи угодья в её водосборе давным-давно были освоены промысловиками соболёвщиками. При авиаучётных работах я однажды даже низко пролетел над нею и поразился дикой разломанности ее долины.
Дядя Ваня, сторож охотничье-промысловой базы «Куреты» — изумительно колоритная личность, всё обо всём знающий относительно «тутошних гор», рассказывал: «Там, по Утулику, паря, золото есть. Его надо на плоских камнях на стрежне глядеть. Водой наносит, он и лежит, правду говорю». Или: «По льду речки идёшь, над головой скалы отвесны. Приглядисся — там в щелях горное масло накипело. Стрелишь — падает, а так не достанешь. Его от желудка хорошо, кисленькое». Насчёт золота не знаю, а озокерит (горный воск, горное масло) на отвесных скалах кое-где действительно есть.
Но вот очень удивившее меня когда-то сообщение. Как известно, к началу XX века численность соболя в результате перепромысла снизилась во много раз, а ареал распался на отдельные очаги. Такие очаги сохранились в самых отдалённых, труднодоступных даже для промысловых охотников горных местностях Бодайбинского района, на хребтах Баргузин-ском, Байкальском и …Большом Хамар-Дабане! Хамар-Дабан отдалённый, недоступный?! Да здесь же множество человеческих поселений, здесь проходит оживлённый Московский тракт-большак, железная дорога. И только побывав во многих местах этой горной страны, я понял: Большой Хамар-Дабан столь свирепо разломанная, неистово облесенная горная система с необычайно высокими снегами, что она смогла предоставить соболю жизненные условия, в которых он оказался почти недоступным охотнику. Хотя, правду сказать, даже это не спасло бы соболя. Охотники, взяв любой свежести след драгоценною зверька, шли, ночуя в снегах, по нему много дней, и рано или поздно настигали соболя. Но тут подоспел общегосударственный запрет промысла, начали создаваться «соболиные» заповедники. Соболь на Хамар-Дабане выжил. Одним из немногих мест, где в этом краю он сохранился, и был водосбор «свирепой» реки Утулика. Название это — от искажённого Хутэл, Хутулэг — низкий перевал, по-бурятски. Однако, где они там видели «низкий перевал», тут что-то не то с названием-переводом.
В последующие годы по Утулику, кроме охотников, стали ходить туристы, начали сплав водники. Словом, поселившись в селении Утулик, я всё сильнее хотел восстановить знакомство с этой грозной рекой, загадочно интересной.
Сергей Косенков, депутат Утуликской администрации, работник местного лесничества и охотник профессионального уровня, имеет обход в водосборе Утулика. Там у него есть несколько зимовий. Узнав о моём стремлении подняться по реке хотя бы на десяток километров, Сергей предложил для начала первые 14–15 километров от устья.
В середине февраля 2006 года на одно из зимовий должны были прийти два его приятеля — отведать можжевелового веничка в таёжной баньке, хлебнуть горного воздуха, пролететь на лыжах по серебряным, разноцветно искрящимся снегам вдоль скалистых берегов и кипящих полыней Утулика. «Пойдёте по их следу, не потеряетесь», — сказал Сергей.
В середине февраля пришла полоса неожиданной оттепели, мои охотничьи лыжи — и часа хода не прошло — начали прихватывать снег. Вскоре лыжи не пошли совсем. Но на такой случай я предусмотрительно захватил в панягу обломок стеариновой свечи; если натереть поверхность — идти можно. День яркий, впечатлений масса, но я почти не фотографирую, чтобы успеть засветло к зимовью. Вот на обратном пути! Лыжня — путеводная нить моих проводников, которые, наверное, давно уж на зимовье, тянется всё дальше и дальше по заснеженному руслу реки. Оно всё более сужается скалистыми берегами. Воды к зиме упали и обнажились огромные купола льда, лежащего на русловых валунах. Валуны закрыты высоким снегом, а между ними в провалах поток, яростно набрасывающийся на эти препятствия. По этим куполам лыжники уверенно переходят реку от прижима к прижиму. На некоторых участках эти прижимы переходят один в другой, это отполированные бешеными водами паводков гладкие стены, часто вертикально или даже с отрицательным углом обрывающиеся на уровень речного потока.
Снега в одном месте там нет, и я вижу какую-то тёмную плоскость, мелко искрящуюся на свету. Снял лыжи, панягу — полез туда. Оказалось, участок песчаной отмели, но песок (как он тут уберёгся от ярости летних потоков?!) необычного очень тёмного с золотистым оттенком цвета. Так и хочется набрать в ладонь, чтобы отобрать крупинки «золота». Чтобы он стал песком, сколько же Утулик притащил-перемолол валунов, скальных стенок и донных камней, откуда принёс всё это! Вечная работа великого Времени и рабов его — водных потоков — как на ладони! Но не менее замечательно здесь (полная неожиданность!) и дело рук человеческих. На Памире, чтобы преодолеть узкие проломы в скалах, куда упирается пешая тропа, местные жители устраивают так называемые овринги. Овринг — это два-три бревна, опирающиеся концами на обрывы скал и висящие (лежащие) над пропастью. С одной стороны овринга мокрая, скользкая от водорослей скальная стенка, с другой — туманная глубина пропасти. Под ногами идущего — два-три скользких же брёвнышка, ширина прохода по ним с полметра, иногда больше — ослика с вьюком проводят. Вот нечто подобное пешеходы устроили на левом берегу Утулика, километрах в десяти от устья. На лыжах здесь требуется особая осторожность, тем более — на моих широких, они как раз по ширине «овринга». Опора несколько наклонена к обрыву, а там метра полтора «свободного полёта» — и в реку. Вода там бурлит в полынье среди больших камней — ждёт добычу.
Об оврингах на Памире говорят: «Путник, будь осторожен, ты здесь как слеза на реснице». Точное определение и для утуликского «овринга»!
Утуликский «овринг» длиною метров шесть-семь. Для усиления надёжности прохода по нему вдоль скальной стенки Сергей протянул проволоку с ремешками, в нескольких местах закреплённую забитыми в стенку крючьями.
Этот проход устроен в районе больших полыней, местами река здесь не замерзает по всей ширине между берегами, 40–50 метров. Я знал, что на реках Большого Хамар-Дабана во многих таких местах зимуют нырковые утки — своеобразное сообщество, не знающее тёплого юга. Сергей же здесь не раз их видел. Уроженец Утулика, ныне известный поэт Василий Забелло, охотничьи угодья отца которого были в водосборе этой реки, говорил мне, что на этих полыньях иногда зимовали даже кряковые утки. Сергей их тоже видел, но они бывают не ежегодно, как нырковые. Утуликские полыньи в эту февральскую пору неглубокие, но течение повсюду быстрое, кое-где в проломах льда вода кипит, пенится, упираясь в стену льда или камня. На кромках льда кое-где сидят одиночные оляпки, на десяток километров насчитал семь птиц.
Обитаемый край! На всём переходе по руслу реки я отметил следы двух лисиц, тропу выдры между полыньями, следы двух американских норок, один переход кабарги и три следа соболя. А казалось, в столь многоснежном краю живого должно быть мало. Глядя на уходящие ввысь каменистые, мало облесённые склоны, на которых мало снега, я заподозрил, что там могут зимовать не боящиеся ни скал, ни крутизны гор изюбри, и Сергей подтвердил это.
Но самое для меня замечательное, что случилось в том походе, это наблюдение пернатого зимовщика, того самого — гоголька! Зимовщик был в ровном буроватом кафтане-одеянии, толстенький такой, но без белых щёчек — украшения сильного пола. Мы увидели друг друга одновременно: я — вывернувшись из-за прибрежной скалы, она — вынырнув. Уточка резко остановилась и, отработав одной лапкой (наверное, притабанив другой), круто развернулась вниз по течению, приготовилась наутёк. Я остановился: что будет? Вот она немного поплавала туда-сюда настороженно и снялась. Я знал, что ниже по реке больших полыней нет, и уточка скоро должна вернуться. Так и произошло, необыкновенное зрелище: близкий, изорванный заснеженными скалами склон, горы белого льда на лежащих в русле валунах, синяя морозная дымка, висящая над горами, стылые прозрачные воды реки, мерцающие бликами над близким дном из разноцветного камня. И дитя тепла летнего — утка, быстро летящая на фоне всего этого!
Как и положено свирепой горной реке, Утулик с рёвом проложил себе дорогу к Байкалу. Берега его, начиная километра с пятого, скалисты. В обрывах скальных стенок можно разглядеть какие угодно фигуры — рожи, морды, ухмылки всяческих страшилищ со всего света. Но особенно запомнились три фигуры. Километрах в четырёх от последних домов турбазы, расположенной на правом берегу реки, стоит тёмный, почти чёрный грозно нахмурившийся воин в древнем снаряжении-одеянии. Рот его полуоткрыт в бессильном немом отвращении к посетителям — отдыхающим на базе. Разноцветными красками они лихо разрисовали щит его и грудь, украшенную многими героическими шрамами, полученными в боях с басурманами. Написали: «Тут был я — имярек», «Мы из…», и многое другое столь же оскорбительное для древнего воина, ветерана далёких сражений…
Километрах в четырёх выше по реке на отмели у правого же берега, в некотором отдалении от лесистого края, почти в русле реки стоит уникальная остроконечная глыба, монолит. Одинокая, кругом галечная мелочь хрустит под ногами. Размеры: стороны по 5 метров, высота 3 метра. Кто, когда, откуда притащил её сюда и поставил, как знаменитую голову на острове Пасхи? Какой замечательный останец — ориентир идущим! Здесь переход лыжни на противоположный берег. Отсюда вверх по течению начинается отсчёт свирепых прижимов, шивёр грозных, коварных — лежащих на стрежне — валунов с горбатой острой спиною, полыней с кипящей от скорости течения водой. Должно быть, монолит этот послан Создателем как предупреждение идущим об опасности дальнейшего пути. Несколько выше и дальше от берега стоит Владыка, царствующий над рекою. На предгорном возвышении стоит «Колокольня». Это пирамида из каменных глыб высотою метров 15. Она встречает идущих сверху острой, неприступной, отвесной стеною, а идущих снизу — несколько пологим наклоном приглашает подняться и посмотреть вдаль, в ущелье, откуда рвётся Утулик. За «Колокольней» как продолжение её основания лежит пологая грива, уходящая вдаль к крутому склону. В миниатюре зрелище это напоминает копьё, половина наконечника которого лежит в земле.
…В зимовье меня встретили Сергей и мои новые друзья: «А мы уж хотели идти искать!» Я: «Это меня-то, такого страшенного таёжника искать? Да я, да…» Словом, языком-то маленько поворочал от усталости.
Проговорили мы до полуночи, интереснейший народ «в активе» у Сергея! Потом они «повизжали» на снегу у баньки от можжевелового веничка. Людей этих объединяет вольный, бродяжий дух, воздух наших таёжных просторов. Души их чистые, добрые, открытые, они не подвержены никаким искривлениям покалеченного времени нашего.
Назавтра друзья мои новые вместе с Сергеем возвращаются, я остаюсь ещё на один день. Увы, он выпал мутный, с пургою, и я почти ничего не фотографировал. Но Сергей
успокоил: «Ещё походим!»

ПРОТАЛИНА

Если от моего дома на лыжах идти прямо к Байкалу, скоро пройдёшь несколько сосен и кедрушек. Нынче снег столь велик, что стоят в нём они «по пояс». В начале марта, казалось, не будет снежищу этому погибели. Вот уж тепло пошло, а ему хоть бы что, только с поверхности по ночам твердеет, да корочкой блестит днём на солнце. Но известно, там, где снег лежит на земле, уже робкая отталь, водичка тощенькая от тающего снега появилась. Она будет «съедать» его снизу, помогая солнышку, которое греет его с поверхности. Днём иногда можно услышать резко обрывающийся сильный шорох — это осел пласт подогретого снизу снега. Поляна радостно вздохнула от зимнего сна. От этого очнулись деревья, наловив от солнца тепла стволами и кронами, у корней своих они образовали проталины. Проталины, пока ещё очень узенькие, легли кольцами вокруг стволов, и потому называются кольцевыми. Это самые заметные пока ещё шажочки приближающейся весны. Через несколько тёплых дней кольцевые проталины спускаются и достигают корней деревьев. От них снег начинает расползаться во все стороны.
И вот, в начале апреля около моих сосенок и кедрушек образовалась проталина, она расширяется чуть не на глазах. Сначала объявились макушки кустиков багульника и низкорослых берёзок, затем показалась трава, а вот уже и земля в прошлогодних листьях берёз и осин, опавшей хвое и сосновых шишечках. В этом тёплом опаде устраивалось на зиму неисчислимое множество махоньких жителей Земли — снежных блошек, жучков-стафилинид, пауков, каких-то крошечных мушек с блестящими эфемерными крылышками, бабочек. В муравейнике зимовали рыжие муравьи, в стволах погибающих деревьев, в валежинах — муравьи чёрные. Все они в тёплый полдень оживают; муравьи так шустро носятся по сухим листьям, что явственно слышен шум от тысяч «топочащих» ног. Рыжие муравьи настолько «горячие парни», что не ждут полного схода снега с проталины — чуть только вершина муравейника показалась над его поверхностью и была обласкана первыми ручонками солнышка, хозяева выбрались из своих темниц и, собравшись плотной массой, замерли — греются. Но стоит накрыть их тенью ладони и прикоснуться, как рать мгновенно оживает и, выставив кверху кончики брюшек, направляет едкую струю в противника. Сейчас их муравьиная кислота самая сильная, не наклоняйся над муравейником, смотри, чтобы в глаз не попала, стреляют они почти на полметра!
В начале апреля моя проталина, там, где стоят заметные сосенки-кедрушки, знатно расширилась, в яркий полдень над нею хорошо заметными волнами подрагивает разогретый воздух. Это знак всему живущему на проталине: расстаёмся со всем зимним сном! Вот и бабочки рыженькие — крапивницы замелькали, они первыми из их племени оживают, когда ещё снега много. Тёплым утром, выглянув в окно, на моей проталине я вижу сойку. Настороженно оглядываясь, будто намеревается своровать, сойка прыгает в траве и, поворачивая голову, зорко во что-то вглядывается. То там, то тут она быстро суётся носом в траву. Понятно, какую-то добычу хватает. Конечно, это насекомое или паук. В нижнем краю моей проталины собралась вода от тающего рядом снега, и на поверхности её я вижу тёмные полоски из каких-то крошечных неподвижных созданий. Их там тысячи. Впервые этих крох много лет назад увидел в далёкой тайге на заснеженной лесной поляне. Они не были мёртвыми, как показались эти, а вертикально, ну, прямо яростно прыгали по снегу на поляне. Что это был за танец, не знаю — уж не брачное ли поведение снежных блошек?
К вечеру, как утихло яриться солнце, я пошел посмотреть, что сталось с многочисленными обитателями моей проталины. Никого не было! Даже этих снежных блошек. Оказалось, они не были мёртвыми, и на ночь, как это у них принято, укрылись в лесной подстилке. Когда-то я видел: ночевать они уходили к земле сквозь пористую толщу снега, а утром снова оказывались на его поверхности, чтобы продолжать свой таинственный танец. Ни в какое другое тёплое время года блошек снежных я не видел; по-видимому, яростно встретив весну и заложив потомство, они исчезают; в мире насекомых это обычное явление.
В полдень над моей проталиной издали я вижу мелькающую рыженькую бабочку-крапивницу. Первая нынешней весною, и не за нею ли из кроны кедра скользнула туда всё та же сойка? Местная, я её всю зиму не видел, так слышал в близком лесу. В кронах-то разных засонь из насекомого царства за зиму, наверное, вытаскала, теперь вся надежда на проталины.
И вот, пошла с юга перезимовавшая там птичья рать. Вчера на мою теперь уже большую проталину приземлилось несколько ремезов и белошапочных овсянок, а в кроне кедра тихонько, задушевно потрескивая и вздёргивая хвостиком, объявились три синехвостки. Они разделили компанию в разное время дня кормящихся на проталине «аборигенов» — больших синиц, сойки, поползня, и даже малого пёстрого дятла, тоже чего-то там искавшего, ну, и — само собою — нескольких ворон. Так проталины, а их в лесу с каждым днём становится всё больше, особенно на южных склонах, принимают и угощают всё пернатое население: и местное зимовавшее, и прилетевшее. С осени-то вон какой простор бесснежья, а сейчас, весною — пока только пятачки проталин. Хорошо, что они с каждым днём увеличиваются, вот уже и южные склоны гор обнажились, скоро на них зелёная травка объявится.
Проталины первыми встречают поднявшихся из берлог медведей; хозяева летней тайги знают их расположение и сразу к ним направляются. На проталинах медведи хотя и скудное, но находят пропитание. Это те же муравьи, мышь-полёвка, занесённая осенью кедровкой посадка — кедровые орехи, — грызунами не обнаруженная. Однако апрельские проталины на крутых склонах гор для копытного зверя затаили смертельную опасность. Поскольку здесь объявляется первая зелень, на склоны эти выходят подкормиться изюбри и козули. Изюбрь, как известно, склонов совсем не опасается, но козуля поосторожнее, хотя и её лакомая зелень привлекает. А на крутом склоне от последнего пятна снега в тёплый полдень вниз протянулся короткий тоненький ручеёк. Встретив на пути преграду — камень, валежину — ручеёк к ночи замёрзнет коварной скользкой лужицей. Кусок льда, да ещё припорошенный ночным снежком — инеем на крутом склоне! И вот, известно несколько случаев на Приморском и Байкальском хребтах (а сколько неизвестных!) — то ли зверь сам припустил по склону, то ли его пугнул кто, только выскочил он на эту коварную катушку. И — вниз по скалам… Последний такой случай произошёл с козулей, да внизу склона ещё и лавиной, которую она спустила, накрыло.
…Вчера ночью упал тоненький снежок — порошка, и неподалёку от своей проталины я вижу маленькие беличьи следки: отпечаток задних лапок впереди (по ходу), передних — две вмятинки — позади. А-а-а! Это же следы не белки — бурундука, проснулся, ожил полосатик! И куда теперь, кроме как на проталины? На моей с осени осталось несколько упавших кедровых шишек, не ими ли озаботился бурундучок? У них сейчас, в апреле, время свадеб, новые харчишки не помешают. Свои-то запасы в норке, небось, не очень обильные, раз на спасительную проталину устремился.
Весна — трудное для таёжного обитателя время, и первое, что обеспечивает им возможность продержаться до полного схода снега, это проталины — кладовые, милостиво открытые для них в сплошном снежном поле матерью-природой.

Содержание:
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- Часть 4
- Часть 5
- Часть 6
- Часть 7
- Часть 8

(Прим. ред.: В ближайшие дни ожидайте публикации продолжения книги. Следите за обновлениями сайта.)