Устинов С.К. / Произведения

ВИЗИТ К БЕРЕНДЕЮ. Часть 5.
(записки эколога)

ВРЕМЯ ЖЕЛЕЗНЫХ НАСТОВ

Давшинско-Большереченское междуречье — равнинное, довольно многоснежное, известный в заповеднике район зимовки лосей. В течение зимы я несколько раз на широких охотничьих лыжах по одной и той же лыжне пересекал его в направлении Покосы — устье Кермы, десяток километров. В феврале — марте здесь «стояло» около 15 животных. А теперь апрель, что весеннего он принёс в жизнь этих зимовщиков? Время для копытных животных наступило самое в году тяжёлое — начались насты, а с середины месяца по утрам пошли так называемые «железные» насты, когда поверхность снега выдерживает даже медведя, не говоря уж о волке. Лоси же с их массой и острыми копытами проваливаются почти на всю высоту снега. Хорошо, что такой наст держится не весь день — в тёплое время он размягчается. Теперь копытные, которые проваливаются до земли, перед хищниками беззащитны.
В междуречье волки не заглядывали всю зиму, но «хозяин тайги» ныне вполне мог заявиться, тем более — он только что оставил зимнюю опочивальню.
Весеннее солнце «поджарило» южную кромку лыжни, и иду я с громким хрустом-шорохом, всегда в тайге нежелательным, обо мне узнают все, я — ни о ком. Первыми увидел следы лосихи с лосёнком, они всю зиму придерживались этого участка старой гари на невысокой сопочке. Следы были свежие, звери где-то рядом, и я решил посмотреть на них. Снял лыжи, идти стало хорошо, почти беззвучно. Не прошёл и двести метров, как поблизости увидел над толстой валёжиной два больших настороженных в мою сторону уха. Остановился, одно ухо мягко повернулось назад, вслед за этим над валёжиной объявилась огромная горбоносая голова, и лосиха не торопясь встала. Она упёрлась взглядом прямо в меня. Прохватил холодок — а ну как рванёт сюда! Тут, чуть выше и дальше по склону, из снега возникла ещё одна чёрная фигура, поменьше. Говорю негромким подрагивающим голосом: «Ну, как перезимовали? Теперь идите к реке, там богатые заросли ивы, и снега почти нету». Лосиха, поняв, что опасности нет, отвернулась, как бы сказав-заметив: «А-а-а, этот-то». Зимою же видела меня, узнала, наверное.
Зимовьё для ночёвки стоит на противоположном берегу Большой речки, но вода по льду ещё не идёт. Она пойдёт вот-вот, и может отрезать обратный путь. А мне надо ещё на Горячие ключи — там, кроме лосей, зимуют и северные олени. Путь на Горячие тоже по моей давней тропе-лыжне — пятнадцать километров — тянется по стройному мощному сосняку. Тут уже появились весенние кольцевые — вокруг стволов — проталины, а под кронами кое-где я вижу следы каких-то желтых брызг. Вот они-то отрезвили меня: куда ты полез, смытая со стволов смола — это же, как говорил друг мой эвенк Алексей Черных, признак очень скорого распара! Распар — это страшное бедствие для идущего по высокоснежью — мокрый снег размяк на всю высоту, и не держат даже широкие лыжи. Словом, вернувшись и переночевав в Керминском зимовье, решил я направиться обратно, и чем скорее, тем лучше. На реке у зимовья лёд уже обвалился — образовалась огромная полынья, и сегодня — 14 апреля — я вижу на ней плавающего большого крохаля. Он показался слишком крупным, неужели зимовал на Горячих и потому так тепло к зиме оделся? Редчайшее наблюдение! Зимовщика крохаля видел я лишь однажды, и было это на обширных — многокилометровых! — полыньях в верховье Лены. Гоголи обычно, кряквы изредка, но чтобы крохаль! Он, конечно, тут же сорвался и улетел вверх по Большой, к Горячим ключам. Весною пригрело, река во многих местах, как обычно, обнажилась, и птица тронулась расширять обитаемое пространство; на зимовке-то еду свою, небось, подобрала.
Вовремя я направился обратно! Где вчера ещё по льду переходил Большую, сегодня образовался поток, и надо сооружать переправу. На отмели растут высокие чозении (это дерево, ива), две срубленных и стали мне переправой. Что бы я делал тут через день — два, не хочется думать.
Тихонько идя вдоль по берегу, услышал громкий треск и совсем близко увидел буквально подпрыгнувшего с лёжки большого желтовато-серой окраски зверя. Изюбрь! Я знал, что редкий в то время для заповедника зверь зимою придерживается самых нижних участков долины Большой, но чтобы здесь, в тридцати километрах!? Вслед за этим, на близкой малоснежной отмели замелькали среди чозений ещё несколько изюбрей. Эти тоже, как крохаль, с весною направились расширять обитаемую территорию, подтверждая тем самым общую в природе закономерность — смену угодий по сезонам. Я подошёл к их следам, звери здесь лежали, кормились дней пять на берегу вытаявшей ветошью. На снегу заинтересовали необычные, почти красные пятна. Кровь? Нет, это оказалась моча зверя; крошки пропитанного ею снега я взял в руку. От них явственно и довольно приятно пахло. Предполагая собирать появляющихся в эту пору на поверхности снега насекомых для исследования, я взял с собою несколько пробирок с плотными резиновыми пробками. Какой-то необыкновенно ароматический фермент, выделяемый изюбрем, так заинтересовал меня, что, без всякого конкретного умысла, несколько красных, пропитавших снег крошек я положил в пробирку.
На поляне у Давшинского зимовья в полдень еще издалека я увидел то, на что рассчитывал, об этом «рассказали» птицы: по снегу прыгали, явно собирая какой-то корм, поползни, кедровки, гаички, только что прилетевшие с юга синехвостки, и даже кукши. На поверхность снега по протаявшим в нём ходам от земли к солнцу выбралось неисчислимое множество насекомых. Больше всего было снежных блошек (миллионы!), гораздо меньше жучков стафилинид. Все птицы торопятся, а ну как сосед больше нахватает (не так ли бывает и у нас?). Но не до драки, всем хватит, да и время только потеряешь. Рассмешил поползень, ему сподручнее по стволу дерева вверх-вниз, а тут ровно: как-то неуклюже, кособочась, подпрыгивает, да надо ещё оглядеться, нет ли опасности. Оживление это царит на поляне до первых теней деревьев, которые кладёт на снег присевшее на горизонт солнце. Насекомые скрываются в толще снега, птицы разлетаются по лесу. Здесь мне не надо опасаться ни большой воды на реке, ни распара — от посёлочка нашего сюда санная дорога, и я остаюсь в зимовье на несколько дней. Меня занимает — пойдёт ли медведь, который ежегодно зимует в междуречье, как было в прошлом году, или нет. После берлоги он направляется либо вдоль по обтаявшей приречной террасе к Байкалу, либо спускается в междуречье. Следы его в прошлые годы видел и в междуречье, и на берегу Байкала. Что определяет, куда ему идти? Думаю, либо скорость стаивания снега (в разные годы разная), либо «свирепость» и продолжительность железного наста. Если наст крепкий и продолжительный, зверь идёт в междуречье, там вместо насекомых да зелёной осоки на береговых приречных террасах можно рассчитывать на лосятинку. Медведь столь тонко приспособленный к жизни зверь, столь успешно преодолевающий всевозможные трудности, что за ним без удивления можно предположить рассудочную деятельность. А уж анализ представляемых средой его обитания условий — несомненно, поскольку всегда выберет наиудобнейшие на данный момент.
В этот раз медведь направился в междуречье. Я перехватил его следы, когда рано утром (до распара) прошёл к подножию склона, в котором он зимовал. Это был вполне взрослый, может быть, даже стареющий зверь необычно светлой окраски. Закономерен вопрос: как я узнал об окраске, не видя самого животного? Эвенк, о котором я уже говорил, потряс меня в первый год знакомства тем, что узнавал окраску белки по её следам (чёрный у неё хвост или рыжий). Фантастика! Насладившись моим удивлением, когда мы добыли эту белку, Алексей показал мне на её следках несколько соответствующей окраски волосков, которые зверёк потерял, прыгая по снегу. Вот и на следу того медведя было много светлых выпавших волосков, да в одном месте зверь с азартом потёрся о сухую ель, где оставил целый пук светлой шерсти. Вероятно, это самец, поскольку одиночкой ложатся и выходят именно самцы. Самки при медвежатах выходят к середине мая. Итак, медведь направился в междуречье, и там он обязательно выследит лося, поймает ли — другой вопрос. Но известно, что, обнаружив лося, он будет гнаться за ним до последней возможности, «железный» наст может определить ему успех. Конечно, медведь тоже должен жить, должен есть, но хотелось бы, чтобы ему не встретилась та лосиха с лосёнком.
…Пробирку с ароматическим содержимым я привёз в Иркутск. На протяжении многих лет изредка удивлял себя тем, что, открыв пробирку, всегда чуял несколько слабеющий с годами всё тот же приятный запах. Наконец, по прошествии тридцати лет (!), я передал пробирку в Институт органической химии ИНЦ для определения состава фермента со столь необыкновенно стойким запахом. Но вскоре мне сообщили, что приготовленное для анализа содержимое, вместе с другими материалами лаборатории, по чьей-то оплошности было выброшено на помойку.

ТОЙ ВЕСНОЮ НА СЕВЕРЕ БАЙКАЛА

Прошел уже километра три, когда на юго-востоке над темными вершинами Баргузинского хребта чуть-чуть заалело — близился рассвет. Налево, за пока ещё тоже тёмным простором Байкала, еле видимыми обозначились острые гребни Байкальского хребта.
Сегодня, 30 апреля, путь лежит на север, идти мне около ста километров по льду вдоль северо-восточного побережья Байкала. Ход не тяжёлый, зимними ветрами снег со льда уже слизало, и его поверхность на днях стали подъедать пока ещё робкие солнечные лучи разгорающейся весны. От этого лёд стал шершавым, он хорошо держит шаги, на таком не скользко. Груза у меня не предельно, около тридцати килограммов.
Ещё в январе Учёный совет заповедника утвердил расписание моих полевых работ на предстоящий год, и вот теперь я должен дойти до устья реки Томпуды — большого притока Байкала. Устраивая временные стоянки, как можно выше пройти вверх по её долине, заняться сбором материала по экологии изюбря, лося и медведя, которые обычны в тех далёких, безлюдных местах Баргузинского хребта и байкальского прибрежья, Подлеморья, как называли этот край русские охотники Баргузинской долины. Подлеморье — это около двухсот километров северо-восточного побережья Байкала, западные отроги Баргузинского хребта.
На мыс Заезовочный вышел к обеду. Ещё издали вижу на нестаявшем пятне снега стоящего глухаря, чего это он? Давно уж слететь должен, осторожная птица. Однако, стоило мне выйти на поле снега, и он сильно захрустел под ногами, глухарь резко оттолкнулся и исчез среди крон. Отдых у огонька недолгий, надо мне сегодня дойти до устья Урбикана, там зимовье. Хотя, пожалуй, заночую на мысе Шераки, если дотяну.
В глубине бухты Урбикан на самом берегу Байкала — старое, низенькое рыбацкое зимовье, это половина пути до Томпуды, и быть здесь моей первой ночёвке. Километрах в двух от берега поперёк пути расселина, подходя к ней, увидел, что лёд от моих шагов качается. Она пока неширокая, и её можно перешагнуть, только края не обвалились бы. Но всё обошлось, хотя качающийся лёд озадачил, в глубине бухты он будет ещё слабее.
В зимовье люди последний раз были примерно в январе. В те времена посторонних, дикарей, на севере Байкала ещё не бывало, и под потолком сохранился мешочек сухарей, на печке спички, на столике пачка соли, в углу дрова и даже растопка. Ещё с вечера заметил, что в зимовье на удивление почти нет полёвок, обычных в лесном человеческом жилье. Разгадка явилась ночью: кто-то громко «топочет» по полу. Броски, резкий шорох и короткий суматошный писк заставили зажечь свечу — она всегда у меня в паняге. В углу сверкнули две подвижные точки, угадывалась живая мордочка горностая, наверное, поймал последнюю полёвку. Горностай и ласка — лучшие друзья охотничьей обители — зимовья. Где поселились эти хищнички — все продукты, оставленные там, будут в сохранности. Попутно замечу: глаза у хищников ночью горят-вспыхивают только тогда, когда на них падает свет, так что «очевидцы» горящих в ночи волчьих глаз, мягко говоря, фантазируют, не могли они видеть их.
Ночью на Байкале при полном безветрии началась мощная подвижка льда. Казалось, он надвигается прямо на зимовье. Где-то далеко на севере рванул ветер, он нажал на поле ослабевшего к весне льда, и тот с грозным шорохом полез на берег. Я заопасался: неужели дальше придётся идти по берегу, это же намного удлинит путь, да местами и прохода может не быть — прижимы. С рассветом, покидая обитель, увидел, что, хотя море почернело ещё больше, но лёд не разбило, а только нарвало щелей, и они стали шире. Буду обходить, благослови, Господи!
К вечеру вышел на мыс Шераки. Огромные глыбы окатанного камня, когда-то скатившиеся с близкого крутого склона, лежат прямо на урезе воды, не обойдешь. Но мне надо за сучьями для костра, и я от берега полез через короткую крутую гряду. И чуть не столкнулся с медведем, ему надо было наоборот — на берег. Зверь беззвучно оказался до того близко, что на раздумья времени мне не оставалось, и я сдернул с плеча карабин. Опыт давно научил меня в таких вот медвежьих местах, даже идя от костра с котелком к близкому берегу речному, брать с собою и ружьё. Но зверь и сам не ожидал такой встречи. Я только подхватил правой рукой брошенный с плеча карабин, а медведь, удирая, уже взлетел на следующую каменную гряду. Собирая дрова, я обнаружил, что стекло часов разбито в крошку: неточно подставил руку брошенному с плеча карабину, глядеть-то на зверя надо было, он рядом. Случай был опасный, нельзя неожиданно близко беззвучно появляться перед медведем, это может спровоцировать его нападение. Пользуясь случаем, советую путешествующим идти по медвежьим местам шумно.
Солнце уже хорошо обогрело берег, и из-под камней на свет Божий выбралось множество бабочек ручейника. Эвенки Шемагирского рода называли его липачаном. За ним на берег выходят медведи, и эвенки устраивали засады на этого «вредного» зверя.
Мыс Шераки — славное место: тут и прижим, и каменные развалы, и пляжик в глубине близкой бухты. И чудесный тёплый сосновый лес, весь в багульнике. Цветочков ещё нет, но запах! Скоро конец пешему ходу по льду, у берега уже появились маленькие разводья, лёд недовольно-предупреждающе шипит, стоит на него выйти. На льду вдали от берега видны быстро бегающие туда-сюда лапландские подорожники, белые трясогузки, вороны и какие-то иные птицы. Видно, что они что-то клюют. Птицы собирают обильный корм — личинок липачана, выбравшихся из-подо льда и устремившихся к берегу. Тут под камнями, как прибегут, с ними произойдёт очередное превращение — у них вырастут крылья, они станут имаго — взрослыми. И тёплым днём едва ли не враз все, сколько их тут на этом мысу есть, бесчисленным множеством поднимутся в воздух. Чёрный, хлопьями снег!
Ну, как тут не остановиться на днёвку-ночёвку. Устраиваю привал, а, чтобы не пробирал ночной хиуз с близких гольцов Баргузина-хребта, надо мне пойти в лес и принести пласты коры с упавшего дерева. Если их положить — это постель, поставить на ребро — защита от хиуза. Всё это сделать на самом берегу, на камнях, в лесу сейчас костёр — преступление, опаснейшая глупость: снег сошел, сушь стоит. Боже упаси от пожара!
В первых же соснах, сразу за береговым валом наткнулся на окладом-четырёхугольником лежащие, потемневшие от времени доски — ну, прямо для шикарной ночёвки! Подхожу. На тех, что лежат рядком на земле, вижу человеческий череп, немного погрызенный каким-то зверьком. Такое я однажды видел в верховьях Большой Чуи — так под открытым небом эвенки хоронили своих усопших. Конечно, эти доски не для ночлега и тем более не для дров, брать их — святотатство. Весь песчаный берег истоптан медведями, ночью могут быть эти незваные гости, а потому — побольше дров. Но первый пожаловал на берег, когда солнце ещё не скрылось за далёкими зубчиками — вершинами Байкальского хребта. Людей тут, в отдалённых местах, в это время не бывало, наверное, спокон веку, и медведи не ждут темноты, чтобы похозяйничать на берегу. Они знают, что липачана много под плоскими, неплотно лежащими камнями, и, идя вдоль берега, переворачивают эти камни. Лапой р-раз!
Первый медведь, поосторожничав, вышел на берег — мне хорошо отсюда с мыска его видно — в самой глубине губы. Слышно, как он переворачивает камни. Но вот такой же звук стал слышен ближе: на берегу появилось сразу два медведя, похоже — одногодки, не большие. Эти за дело принялись сразу, видно даже, как пасти разевают — лакомятся. Они постепенно двигаются в мою сторону. Я отошел от стоянки, спрятался среди глыб камней и затаился: что будет? Тут над головой услышал лёгкий шум. Поднимаю голову — лебедь! Одиночная большая белая птица молча вдоль берега летит на север. От медведей она приняла подальше в море, но срезала, на мыс и показалась мне. Любуйся!
Медведи подошли метров на тридцать, ближе подпускать их было нельзя, с перепугу, а то и «озверев», налетит какой, и я, держа карабин на взводе, во весь рост, молча встаю на камень. Немая сцена продолжалась одно мгновение, оба враз встали тёмными столбами и тут же, тоже молча, двумя-тремя прыжками исчезли в близком лесу. Но я их ещё вижу. Там они ошарашенно замерли, постояли. Потом один встал на задние ноги и, раскачиваясь телом, пытается разглядеть сквозь деревья, что это там такое неподвижное на камне стоит. Всхрапнули, пофыркали и не спеша направились в глубину залива. Эти теперь ко мне не придут, зверь всё-таки осторожный, где напугают, туда долго не заявится, особенно на открытое пространство — на байкальский берег.
До устья Томпуды остался мне один переход, лед кое-где был ещё крепкий и до середины дня держал хорошо. У самого устья реки я вышел на стоянку рыбака, в котором к большой радости узнал своего давнего приятеля — эвенка Алексея Черных из деревни Горемыка, на западном берегу Байкала напротив Томпуды.
— Алексей! — говорю я. — Мне надо понаблюдать изюбря, чем они сейчас питаются?
— Дак шавыктой, иди выше по берегу Томпуды, да гляди по полянкам, они её сейчас прямо косой косят. Только иди очень тихо, не стукни где по корням.
— Шавыкта — это чё?
— Да вон она — вишь, травка по берегу.
Алексей указывал на низенькую осочку, она плотными клинышками росла по сырым местам у реки. Алексей дал мне свою оморочку: «Поплавай по Оманте, изюбря запросто увидишь». Оманта — солидная протока Томпуды, забегая вперёд, скажу, что позже я в ней на спиннинг тайменя поймал, он потянул на 23 килограмма.
Однажды, часа в четыре, — туман ещё лежал на воде и невысоких берегах, — плыву вдоль берега и слышу, там затопотал кто-то, потом громко: ба! ба! А, узнаю — самка изюбря, это её вопрос: кто таков? Причалил, прошел по кустам и вижу — чуть не под ногами новорождённый изюбрёнок головёнкой ко мне лежит. К траве всем телом прижался, уши сложил, глаза закрыты, затаился. В трёх метрах пройдёшь, не заметишь, случай помог. Чуть-чуть по чёрному носу пальцем тронул, он поднял голову, расставил уши, и безбоязненно смотрит на меня огромными в длинных ресницах тёмными глазами. Сделал я 3–4 снимка и ухожу к лодочке. Что-то шуршит позади, оглянулся, а он ковыляет за мною! Мать неподалёку кричит: ба! ба! Что делать? Сяду В лодочку, не пошёл бы в воду за мною, утонет ведь! Но на самом берегу изюбрёнок остановился. Я скорее отплыл, скрылся за наклонившимся над водою кустом, причалил, выглядываю. Зверёк, слыша истошные вопли матери, поковылял к ней. Бесконечно трогательно великое детское доверие, святая наивность в жестоком мире, в который пришёл. Убереги его, Мать-Природа, от медведя, волка, рыси, росомахи… От браконьера.

ЖИЗНЬ НА МАРЯНЕ

Солнце, коснувшись вершины Приморского хребта где-то над верховьем Сармы, бросило последний луч на простор Малого Моря. Лёд, с поверхности которого апрельские ветры давно уж слизали последний снег, смотрится ровным голубым простором. Вот солнце опустилось, и небо на западе, вспыхнув алым на облаках, стало быстро темнеть. Лёд на море от этого тоже потемнел, а очертания Ольхона как будто приподнялись в воздух — начинался лёгкий мираж. Верхняя кромка силуэта острова чётко отрисовалась на горизонте. В Хужире зажглись огни, на тёмном фоне острова они хорошо видны даже отсюда, с Тонкого мыса, за 18 километров от западного побережья Малого Моря.
Иду по долинке Тонкого мыса (там уже вовсю ручей журчит, в Байкал торопится), и набросило тяжёлым запахом гниющего. Быстро карабин в руки, затвор на боевой взвод, палец на спусковой крючок — к мгновенному выстрелу надо быть готовым. Если и не сам медведь убил тут кого-то, то на запах уж точно пожаловал. Пахло-то любимой его закуской, а лежит хозяин тут же где-нибудь за корягой. Тихонько продвигаюсь, изо всех сил озираясь и прислушиваясь.
Вот на краю полянки видна куча надранного мха и дёрна — чёрные полосы, откуда он снят могучими лапами. Подходить туда никак нельзя, надо всё рассмотреть отсюда, где стою. Вроде нет хозяина, негде ему спрятаться, но ведь должен же он тут быть. В куче хлама наверняка чей-то труп, это же известнейшая гастрономическая особенность медведей: до дикой вони квасить добычу и потом кушать. Гурманы! Прикидываю: медведь тут может лежать только вон среди тех ёлочек. Прижимаясь к скалистому правому склону, боком, не сводя глаз и ствола карабина с ёлочек, пробираюсь дальше. Тишина, даже дыхание придерживаю, только на голом противоположном склоне недалеко перелетают и громко цикают белошапочные овсянки, они на днях прилетели с юга. И тут почти над головою на крутом каменистом склоне кто-то то ли всхрапнул, то ли кашлянул. Поднял голову: над плитой камня из какой-то светлой породы десятках в двух метров от меня свешивается чёрная медвежья башка с растопыренными ушами. Башка смотрит прямо на меня. И не зверство в ней вижу, а почти дружелюбное любопытство, по ушам не настороженным ясно. Да и раз не набросился, значит, не остервенел. Тут я, чтобы подальше оказаться от медведя и видеть его всего, не спеша отошёл к противоположному краю полянки. Хозяин это оценил, он неторопливо встал (лежал на брюхе — меня рассматривал) и, не оглядываясь, с достоинством пошагал вверх по склону. Вскоре он скрылся в лесу. Я подошел к куче, разгрёб её — там лежали почти полностью съеденные останки молодой изюбрихи. Медведь поймал её (или нашёл раненную браконьерами) уже давно и знатно подкрепился. Думаю, потому он так легко и уступил свой стол мне: доедай, мол, не жалко.
Полез я на склон посмотреть, что за наблюдательный пост был у хозяина. Это оказалась маленькая относительно ровная площадка с тремя лёжками: наблюдатель — сторож своего богатства — часто менял положение. Вокруг несколько куч помёта чёрного цвета, от мяса. Вот откажи медведю в сообразительности! Ведь лучшее, как и более неожиданное место наблюдения не придумаешь: хозяина не увидишь, он же всё видит. Да и для нападения — скатись стремительно со склона, и всё.
Изюбри же на маряне ведут себя малоподвижно, подолгу стоят, оглядываются, прислушиваются, принюхиваются. Наклонится, схватит ветоши (зелёной травки ещё нет, но она скоро появится), резко поднимет голову — бдит строго. Прошлогодние изюбрята тоже осторожничают, но молодость берёт своё: то и дело взбрыкнут, лбами потолкаются.
Вот на склоне у кромки леса появилась группа изюбрей, девять животных. Впереди крупная самка, скоро ей рожать — видно по очертаниям тела. В группе, конечно, есть и её потомство. Постояв на краю поляны, поводя ушами в разные стороны, она неспешно выходит на маряну. За нею остальные, но пока они держатся поближе друг к другу. Только двое молодых, которые вышли позади остальных, вдруг кинулись вперёд и затеяли возню. Но вскоре они «остепенились» и опустили головы к вётоши. Группу эту я видел и вчера. Звери подвигаются вдоль побережья к северу. Наверное, как пройдёт время весенних выходов на маряны, они перевалят невысокий хребет и на лето уйдут в верховья Сармы, в тёмные, богатые травами леса.
Впереди короткий, но глубокий овраг, он забит снегом. Изюбриха-вожак подошла к нему первой, остальные стоят, чувствуют: преграда, и первым её должен преодолеть вожак. Я скрытно сижу в сотне метров и хорошо всё вижу. Изюбриха прежде, чем выйти на снег, несколько раз передней ногой (то правой, то левой) сильно ударила по нему — проверила прочность. Оказалось надёжно, но на выходе она всё же провалилась по брюхо. Ну, это не опасно, и все пошли следом. Один из изюбрят проявил самостоятельность, он взял склоном повыше и залетел в снег чуть не по уши, но тут же выскочил, побарахтавшись, на сухое.
Эту ночь я решил провести на самом берегу Байкала. От ветра укрывал высокий обрывистый берег, да ещё вдоль края «постели» на ребро я поставил доску, найденную тут, на берегу. Тепло, костра не надо — у меня тёплый спальник. Скоро совсем стемнеет, я лежу на спине и смотрю на зажигающиеся звезды. Вдруг послышались взмахи больших сильных крыльев. Я ещё не успел подумать, кто это может быть, как прямо надо мною не выше десятка полтора метров одиноко и молча пролетела огромная белая птица. Лебедь! 14 апреля, никогда раньше я в столь поздних сумерках птиц этих на Байкале не видел. Куда она так рано? Значит, есть там, на её родине, большие пространства полой воды. Это может быть в устье Верхней Ангары. Неужели лебеди пролетают вдоль берегов Байкала на свой север ночами, и потому их здесь видят так редко? Ну вот, теперь можно полагать — весна пришла.

ПЕРНАТЫЕ «МОРЖИ»

Солнце опустилось в бледно-розовый полог облаков, и тотчас же чётко обрисовалась цепь островершинных гор — осевая линия Хамар-Дабана. А когда оно скрылось, небо во весь горизонт вдруг окрасилось пронзительно алым цветом. Известно, так бывает обычно перед сильным ветром назавтра. Но он налетел этой глубокой ноябрьской ночью. Я проснулся и стал прислушиваться к шуму прибоя. Мой посёлок Утулик на юге Байкала расположен на большом, почти равнинном выступе в Байкал, и если шум прибоя справа — это ветер северо-восточный, слева — северо-западный. Северо-восток — это Баргузин, или даже сама Ангара, дующая от северной оконечности Байкала. Утром я пошёл посмотреть на результат работы ветра. Лежала мёртвая зыбь, и недалеко от берега она покачивала множество уток.
Таких часто видят недалеко от берега пассажиры электричек между Утуликом и Слюдянкой. Даже и не в бинокль было видно, что это утки, и что у многих белые щёчки. Гоголи! Это откуда же вас столько набралось?! Уж не ветер ли этот ночной собрал вас со всего Байкала? Должно быть, так оно и случилось, поскольку лететь эти утки на юг и не думают, тем более что время отлёта давно миновало. Они будут зимовать здесь, на Байкале. Но где, на ледяном его просторе?! Нет, конечно. Жители прибрежных поселений у истока Ангары ежегодно, с давних времён наблюдают одну и ту же картину. Как только Байкал у берегов начинает замерзать, на реке объявляются тысячи уток, главным образом, гоголей. Они слетаются сюда со всего Байкала! Это совершенно особое сообщество (по науке популяция), не знающее тёплого юга.
Исток Ангары — величайшая в Северной Азии, а может, во всём мире полынья пресной воды, сохраняющаяся всю зиму. В отдельные годы река не замерзает на протяжении десятков километров, обычно же — до десяти-пятнадцати. Уникальный случай в экологии водоплавающих — они освоили зимовку вдали от тёплых краёв, в центре люто холодного континента.
Как и чем зимовщики на полыньях питаются? Не случайно все они — утки нырковые, то есть питающиеся водными беспозвоночными и рыбёшкой — бычками-подкаменщиками. Нырнув на несколько метров в синюю ангарскую глубину, утка быстро, помогая полуприжатыми к телу крыльями, идёт у дна и собирает с камешков свою еду. Но видел я однажды, как на мелководье гоголюшка проявила сообразительность: она энергично выгоняла из-под плитнячка речных бычков-подкаменщиков. Утка небыстро бежала против течения, колотя полуприжатыми крыльями и лапками по воде и камешкам.
Те разлетались-сдвигались, а из-под них, наверное (этого мне было не видно), выскакивали рыбки, которые там укрываются на день, и гаммарусы, тут же попадающие в клюв.
На полыньях рек зимуют единицы, но исток Ангары «содержит» их многие тысячи. «Распорядок дня» у птиц такой. Утром ещё затемно большинство зимовщиков обнаруживается в верхней части полыньи, на истоке. В течение дня утки, ныряя-выныривая, оказываются всё ниже и ниже по течению. Наевшись, отдыхают, лёжа на кромке льда, над потоком. Проголодавшись, снимаются, залетают выше по течению, и всё повторяется. Окрестные вороны зорко бдят — не ослабела ли какая, чтобы можно было наброситься и заклевать. Заметная часть сообщества за зиму по разным причинам гибнет, попадая затем на стол падальщикам.
Наблюдая этих зимовщиков, замечаешь, что, в сравнении с летними птицы эти кажутся более крупными, солидными. Это оттого, что на зиму гоголи очень тепло одеваются — наращивают несколько слоев оперения, что является экологическим приспособлением (адаптацией) к предстоящей жизни в холодных условиях.
Сколько же птиц зимует в истоке Ангары? В 1984 году мы — сотрудники научно-исследовательского института охотоведения — арендовали самолет АН-2 и на малой скорости и высоте пролетели над ангарской полыньёй. Вдоль обоих бортов, оборудованных блистерами (иллюминаторы с выпуклыми стёклами, куда можно было всунуть голову), сидели наблюдатели — учётчики с блокнотами на коленях. После обработки материалов наблюдений получилась цифра семь тысяч. Конечно, сюда собираются зимовщики со всех прибрежий Байкала, где гоголи выводятся.
Кстати, водоплавающая птица эта птенцов выводит, подобно дятлам, в дуплах! Ещё одна необычная особенность замечательной птицы гоголя, сама она дупла, конечно, не выдалбливает, нечем. Но успешно находит и использует естественные выломы в трухлявых деревьях. Гоголятки, как оперятся, ещё не умея летать, выбираются на край дупла и отважно бросаются вниз на зов матери. Там они выстраиваются гуськом за мамой, которая поведёт их на ближайший водоём.
Наблюдательные жители упомянутых деревень заметили, что ночами уток на припаях Ангары нет. Куда же они деваются? Было же замечено: с наступлением сумерек птицы большими стаями, как по чьей-то команде, встают на крыло и низко надо льдом стремительно исчезают в направлении Байкала. Долгое время существовало предположение-убеждение, что утки перелетают Байкал и устраиваются ночевать на многочисленных небольших полыньях рек Большого Хамар-Дабана. У сообразительных же были сомнения: куда там эти тысячи поместятся?!
С развитием движения по льду Байкала охотники за нерпой, прежде всего, кое-где вдали от берегов в полях торосистого льда стали находить участки, где было довольно много разбросанных утиных перьев, вмёрзших в лёд. Было интригующе непонятно: кто здесь «выхлапывал подушки»?
…Я учился на третьем курсе отделения охотоведения Иркутского сельскохозяйственного института (ныне академия) и часто бывал на кафедре зоологии позвоночных у профессора Василия Николаевича Скалона.
И однажды услышал от всеми нами любимого учителя мысли о том, что, как станет потеплее, поближе к весне, надо «идти на простор Байкала за улетающими в ночную темь» утками. Профессор и его сотрудница по кафедре Т. Н. Гагина заподозрили, что утки ночуют… на льду Байкала! И небольшая группа студентов-охотоведов должна найти это место. Была подобрана такая группа, но только из ребят, уже имевших опыт автономной жизни в суровых условиях северной тайги, ребят из семей охотников. Несколько предполагавшихся ночёвок в палатке на льду Байкала были для нас романтикой.
Начали с засечки точного направления исчезновения первых стай в темно-синей дали байкальского простора. На ночь устроились, пройдя какое-то расстояние после того, как растворились в темноте последние стаи. Рано утром и на следующие сумерки с удовлетворением отметили почти над головой пролетающих птиц. И — новый бросок вослед улетевшим. Наконец, вот оно, то место, где «выхлапывают подушки»! Обширное поле невысоких, плотно стоящих торосов. Каждой льдине северо-западный ветер с юго-восточной стороны устроил снежный намёт — небольшой сугроб. Почти в каждом сугробе отверстие, а там камера, дно которой — в перьях и помёте. Вот она, ночёвка птиц-«моржей»! В сорока километрах от «столовой», прямо на середине Байкала. Моржей, потому что только моржи могут выносить нырки в стылые от морозов воды. Воды, парящие тяжёлым туманом, вскоре превращающимся в ледяную пыль. Ночёвки на льду вдали от берегов по силам только нашей маленькой отважной уточке с молодецким именем гоголь.

ИЗ ПЛЕМЕНИ НОСАТЫХ

Палатка моя стоит на берегу безымянного таёжного ручейка. Ручей давно уж замёрз, и наледь, накипевшая на него с берегов, пушечным выстрелом, особенно на рассвете, взрывает его ледяной покров. Лютый мороз изредка рвёт рядом стоящие деревья, отлетающая при этом кора ГЛУХИМ шлепком падает на палатку и, коротко шурша, сползает вниз. В плане у меня сегодня выходной, в маршрут я не иду, а заготавливаю дрова и лёд, который в котелке буду таять и кипятить на железной печечке. Потому уже рассветало, а я ещё лежу в спальнике и не топлю печку. Происхождение гулких взрывов на ручье и в близком лесу знакомо, я привык к ним. Но что может неподалёку то тихо, то погромче постукивать и постукивать, глуховато так? Если бы звук доносился из кроны дерева, понятно — дятел работает, но стучат не в кроне, а где-то внизу, почти у снега. Желание непременно узнать, что это такое, постепенно одолело дрёму, и я медленно, беззвучно вылезаю из спальника. Не одеваясь в «уличное», беззвучно отодвинув полог, выглядываю наружу.
Напротив выхода в двух десятках метров стоит лиственница в толстой, чёрной от давнего пожара коре. Звуки доносятся из-за комля ствола, оттуда на снег летят мелкие щепочки, с коротким хрустом их отламывают от ствола. Только меня озарила догадка, кто это может быть, как из-за комля ствола вопросительно выглянула и тут же исчезла чёрная носатая голова в элегантной красной шапочке.
Желна! Птица заподозрила опасность и с коротким рассыпчатым вскриком: ткр-ткр-ткр! — взлетела. Она села в крону и опасливо выглянула из-за ствола.
Одевшись и затопив печку, я пошел взглянуть на её работу. Желна — самый крупный из шести видов дятлов наших прибайкальских лесов, самая чёрная из птиц, чернее, наверное, самого ворона. Зачем ей такая окраска? Может быть, как покровительственная, поскольку желна — постоянный житель гарей, где повсюду торчат чёрные остовы обгоревших деревьев. Ну, а красная шапочка — чтобы отличаться от той же вороны?
Что желна тут, прямо на поверхности снега делала? Лиственница с комля стала трухляво усыхать, и летом это моментально уловили большие чёрные муравьи. Этот вид муравьев живёт в деревьях и не строит таких монументальных сооружений, как муравьи рыжие. В такие места большой компанией чёрные муравьи устраиваются на зимовку. Ну, а желна каким-то чувством уловила залёжку этих зимовщиков. Сколько еды! Но как до неё добраться? Лиственница — это вам не мяконькие тополь-осина; древесина её от твёрдости, плотности и тяжести своей века лежит в сваях — основаниях построек, не гниёт, в воде тут же тонет. Но выход есть, он в необычайной настойчивости птицы, лёгкой трухлявости доступа к зимовщикам, длинном языке дятла (почти ещё на одну длину клюва) и изумительной конструкции клюва, его прочности. Да ещё в особом устройстве… мозгов, они на растяжках-амортизаторах.
Вот желна определила наличие в дупле дерева зимующих муравьёв, и начинается работа. Прежде чем добраться до самого ствола, надо освободить участок от коры. Кора на комле лиственницы до десяти сантиметров толщиною, но не это главное, кора всё же мягкая. Главное — продолбить поверхностный слой дерева, он тонкий, но даже у трухлявого внутри ствола очень прочный. Долго ли, коротко ли, луб этот продолблен (щепки до десятка сантиметров длиною!). Но это не дырочка для языка, это окно внутрь ствола на добрую четверть. Сколько времени занимает эта работа? Полагая, что желна к начатому у палатки делу вернётся, я стал осторожничать: уходил в маршрут пораньше, до рассвета, возвращался в сумерках. И птица уверилась в своей безопасности, она продолжила работу. Я поразился продуктивности долбёжки: до муравьев, устроившихся в самом центре ствола, она добралась к концу второго дня! Там впору было стальное долото, да молоток поувесистее…
Приглядываясь к краям проделанного отверстия, я заметил, что желна долбила не абы как. Она методично и расчётливо отламывала сначала целые щепочки, затем подбирала-отламывала выступающие кончики древесины. И дело спорилось, наконец — вот она, целая куча еды! Дятел своим языком (на конце которого специальные щёточки-зацепки) не выуживал муравьев, а целиком продолбился в камеру зимовщиков. Съесть за один присест всю эту кучу еды желне было, конечно, не по силам. Она прилетала сюда ещё несколько раз. Не исключаю, что птица растаскала часть запаса по кронам, «заначила» на чёрный день — явление это широко распространено в живой природе.
Выше я сказал об «изумительной конструкции» клюва дятла. Клюв этот — идеальное долото. Это не просто прочная заострённость, на нём сверху, снизу и с боков аккуратно «стекающие» к кончику желобки, технически идеально способствующие проникновению в дерево. Сам клюв заострён не точкой, а острой вертикальной полоской. Издали, в бинокль наблюдая за работающей желной, видишь, что прямо «в лоб» она почти не колотит. Удары направляются с боков, и звук рождается не чистый, «чешущий». При вертикальном — полоской — заострении клюва имеется возможность попадать в любую щель и поворотом головы набок откалывать щепку. Щели в стоящем дереве вертикальны, к этому эволюционно клюв и приспособился. Несомненно, так желне удобнее и жилое дупло продалбливать, вход в него она, в отличие от других видов дятлов, делает квадратным. Орнитологи — анатомы говорят, что шея дятлов хотя и тонкая, но очень сильная. Кстати, они же заметили, что мозги дятлов устроены на некоторых «растяжках», смягчающих удар клювом. Оно и понятно: поколоти-ка днями, годами! И не только при добывании еды, весенняя песня дятлов — это тоже колотьба по стволу. Наиболее обычен из дятлов в наших лесах большой пёстрый, пореже встречаются трёхпалый, белоспинный, седой и малый. Трёхпалый — видно по названию — только с тремя пальцами (два вперёд, один назад). Самый красивый, весь серовато-оливковый седой дятел у нас редкость. Перо на спинке и хвостике зеленоватым отливает, почти как у крякового селезня в брачном наряде. И покрикивает этот дятел, не в пример остальным, мелодично, почти песенкой. Она коротенькая, но задушевная какая-то. Впервые услышал седого на одном из притоков Иркута в его верховьях глубокой зимою. Возвращаюсь к своей таёжной обители ввечеру и слышу в лесу довольно громкое, с подъёмом в середине: ииль-ииль! Кто это? Уж не голубая ли сорока, они в этих местах обычны. Нет, в этом голосе интонация какая-то вежливая, извините, мол, за беспокойство, а хотите — ещё спою! Седой взлетел с близкого дерева, после я его здесь ещё не раз видел. Дятлы оседлы.
Самый редкий из дятлов у нас, пожалуй, малый пёстрый. Это самый милый из них, может, потому, что очень маленький, чуть побольше воробья. Этот-то какое дерево долбить может?! Посмотришь за его вознёй в кроне дерева — проникнешься сочувствием, уважением: как слабенько, но обстоятельно работает! К дереву присаживается у его комля, затем, осматривая каждую шелушинку отставшей коры, споро перебирается винтом вокруг ствола всё выше и выше. Обследовав одно дерево, не мешкая перелетает к следующему, и так весь день. Зимою питаются дятлы устроившимися под корою и в древесине насекомыми, некоторые же, как большой пёстрый, переходят на семена деревьев. Все знают о «кузницах» дятлов. Это иногда встречающиеся в лесу под кроной сосны, чаще всего, кучи растеребленных шишечек. Там, повыше в стволе, есть выдолбленная хозяином или естественная защепина, в которую вставляется принесённая очередная шишка. Освободив от семечек, дятел выдёргивает её, она падает вниз, а хозяин летит за следующей. Так образуется куча шишек. Такую «кузницу» я обнаружил прямо в черте Иркутска, она располагается недалеко от тропы в расщепе невысокого дерева на лесном участке около Сибэкспоцентра. Тут участок соснового леса, где и поселился дятел.
Дятлы народ дружный, образ жизни ведут оседлый, но не стайный. Замечательно, что самцы всех видов, кроме трёхпалого, носят яркую красную шапочку (у трёхпалого она жёлтая). У большого пёстрого и не шапочка даже, а эдакая повязочка на затылке. А самец седого красное пятно поместил себе на лоб — чтоб издали видели, с кем дело имеют. Элита, мол! Слабый пол у дятлов, как и у многих других видов птиц, одет намного скромнее своих кавалеров-рыцарей. То ли ума больше (интеллектом берём!), то ли Создатель так распорядился: в природе все представительницы прекрасного пола (кроме человека) одеваются незаметнее.
Широко распространено мнение, что желна, отлично прогнозируя приближение непогоды, издаёт своеобразные звуки. Тогда вместо обычного грубого невыразительного выкрика: ткр-ткр-ткр! она исполняет песенку. Говорят, пить просит: пиить-пиить!
Семейство дятлов в лесном биоценозе играет очень важную роль. Не случайно их называют «санитарами» леса. Они поедают несметное количество насекомых, вредителей деревьев. Ну, а их самих ловят пернатые хищники, при случае соболь, колонок.
…Рассказать о дятлах подвигнул меня малый пестрый. На удивление, каждую осень-зиму два года подряд он регулярно прилетает на рябину под моими окнами. В кроне не лазит, посидит, что-то крикнет приятно так и исчезнет в близком лесу. Будто зовёт куда-то…

СЕМЬ МГНОВЕНИЙ ПРЕДЗИМЬЯ

Ждал, что знакомые эти склоны в долине Утулика раскрасятся, как обычно, к середине сентября, а они запылали только в конце его: береза в желтый, осина в бордовый, рябина в красный, ива и лиственница в рыжий. Травы многие в бурый. Многоцветье это сопровождало идущего по Хамар-Дабану, по долинам его рек, необычайно долго, вплоть до последних чисел сентября. Но зато первые дни октября заявили о себе решительно, налетел ветер и распорядился: зелёную хвою оставить, листья — на землю!
Замечательное явление — падающая с берёз, осин, кустарников листва. Вот слетели первые листья, самые слабые. Больше нет. Ветер удивленно замер: а что, не все? Зайдя с другой стороны, прибавил духу — ещё несколько сорвалось. Наконец ветры, дующие с гор и с Байкала, объединились, и мощными рывками за минуты сорвали всю листву. И у каждого листика своя судьба: кто спокойно тут же улегся в лесном пологе, самые счастливые попали в реку. Светлые осенние воды — какая бы ни была глубина — дно видно, понесли их в загадочную даль. Такой участи удостаивается чаще других листва ив, они всегда растут на берегах рек. Листва на дне имеет большой смысл: она, перегнивая, станет пропитанием для беспозвоночной живности — рыбьего корма. Плывешь на плоту в такое время, и вся река под тобою в маленьких попутчиках — цветных листочках ивы: одни плывут по поверхности, другие в толще воды, третьи у дна. Эти последние уже напитались водою и скоро лягут на дно. Падающая и плывущая в вечность листва рождает чувство сопричастности: все как у нас.
Многие лесные, полевые птицы уже улетели на юг. Задержались самые выносливые да самые легкомысленные: трясогузки, синехвостки, гори-хвостки, овсянки. А 28 сентября высоко под самыми облаками, еле разглядел, на юг прошла огромная, более ста птиц, стая журавлей. Не услышав божественные их клики, не узнал бы о путешественниках.
Вершины гор с конца августа кто-то белил несколько раз, но необычайно тёплые солнечные дни сводили на нет эту работу. И только в самый конец сентября те, высота которых под две тысячи метров, сохранили свой наряд. Тёплые дни конца сентября бросили вызов осени, многие травы зацвели во второй раз: в степи проснулись желтые маки, в лесу жарки и цветы шиповника. Робко: «Не помешаем?» — распустились в тени рябины прямо под моими окнами три жарочка, гости мои из близкого леса.
Вторичное цветение всегда вызывает горькое недоумение: ну куда вы?! На днях снега, ветры, морозы, а они зачем-то расцветают. Чего же весною вам не хватило… Это, как никогда не могущая сбыться мечта обездоленного человека о светлом и высоком. Чув-ствуется в этом явлении и какая-то жертвенность для того, кто заметит.
В середине сентября наступила в лесах золотая пора жизни лесных красавцев изюбрей, её разделили и лоси — эти мрачноватые выходцы из таёжной древности. Первые запели высоким чистым голосом, вторые восхищают своих подруг хриплыми выкриками-стонами. Не знаешь — до смерти напугаешься, в ночи-то тёмной услышавши. И вот упал снег, он уже не сойдет до весны, не стает. Поближе к предзимью устраиваются до апреля норники — от бурундука, барсука до медведя. Сурок высокогорный, правда, спит уж с августа. Самый беспечный из них барсук — дольше других бодрствует, а при поздней оттепели ещё и отваживается побродить по окрестностям. Узкой когтистой лапой налепит, шельма, следы свои на мокрый снег, поди — догадайся, кто это наследил. Истинный пришелец.
Как-то оказался я на Китое выше всех в его долине поселений, в местечке Бурутуй. Было у меня намерение провести учет численности изюбрей в брачную пору. На берегу реки одинокий кордон лесника, его хозяин Петрович говорит: «Реку перейдешь, поднимись вон на ту вершину, сиди там до утра, слушай. Костер большой не надо, только чтоб не околеть. С разных сторон запоют».
Забегая вперёд, скажу — зверя тогда я не услышал. Зато было и событие запомнившееся.
Вот перебрел я люто холодный Китой, поднимаюсь на ту вершину. Красивый редкостойный сосняк, разбавленный стройными березами. Куртинки тоже уже облетевших осинок. Под ногами пожухлые травы, едва прикрытые снегом. Идти приходится с нежелательным шорохом. Перед выходом на саму вершину стараюсь идти беззвучно, чтобы потаенно заглянуть, что там — на той стороне. Таёжники всегда так поступают, и расчет иногда оправдывается — многое из лесной жизни подсмотреть удаётся.
Пробираюсь вот так тихо между больших камней, каменных обломков обычных там на вершинах, даже дыхание придерживаю. И — чуть языка не лишился: прямо из-под ног вниз по склону кто-то с шумом швырнул большой желтоватый то ли мешок, то ли сумку, не поймешь что. Аж во рту кисло стало. В шкобыряющем по камням, сучьям, пятнам мокрого снега, траве полеглой не сразу узнал барсука. Он, чтобы скорее удрать, именно шкобырял, прыгал, падал, переворачивался с брюха на спину, с бока на бок. Теперь бы хохотать до упаду, а я онемел от столь стремительной смены гробовой тишины на яростную трескотню, шум. Да и виденьице! В жизни ничего подобного не видел. Барсук, пролетев метров двадцать, исчез за валуном. Придя в себя, я пошел туда, в надежде найти его там затаившимся, но обнаружил только нору с сильно «засаленными» краями. Это означало — она жилая. Что барсук делал под вершиной, где я вплотную подошел к нему и так напугал? А ничего я не понял, думаю — грелся он на камне в последних лучах осеннего солнца, да и закемарил. С кем не бывает. Но предзимье, меж тем, проходило следующее свое мгновение — замерзание сначала стоячей воды лесных озер, стариц, тихих прибрежий, а затем и речных течений. Последняя рыба, кроме той, что осталась зимовать на своих уловах, скатилась в большие реки, в Байкал.
Речка Большая на Баргузинском хребте стремительна, бурлива, но есть на ней синие бездонные улова, и там, как положено, зимует харюз. Но он, похоже, не замирает на зиму в улове, а ходит по перекатам и кормится, по крайней мере, в предзимье. Выхожу как-то из глубины леса к реке, она давно уж стоит, но посередине серебрится узкая полоска воды. И, как по заказу, там, куда упал мой взгляд, из узенькой полыньи на лёд спокойно вылазит этаким привидением выдра с бьющимся харюзом в зубах. Тут бы ей и трапезничать, да щелчок фотоаппарата смахнул её обратно под лёд.
И наконец, одно из последних мгновений осени, это брачная пора у диких свиней кабанов и кабарожек, конец ноября. Кабаны по бокам к этой поре обрастают «плитами» прочнейшей соединительно-жировой ткани — «калканом», и теперь соперникам не страшны их клыки в борьбе за право оставить потомство. Кабаны в эту пору, как и многие другие самцы, особенно агрессивны, неустрашимы, во всём видят соперника, а кабан-секач, заворотень, и медведя не боится.
На Иркуте есть скалистая горная гряда Столбак, и на ней в снежное время собираются кабаны. Конец ноября, я базируюсь в маленьком зимовьишке, стоящем на берегу Взъёма — притока Иркута. Прямо от зимовья крутой высокий склон, мне надо на его вершину. Под самой вершиной стали видны крупные свежие следы кабана. Внимания, осторожности прибавилось, и вовремя: по соседнему мысочку, метрах в пятидесяти от меня, чувствуется — напряжённо, быстро идёт кабан, и виден хвостик, которым секач покручивает. Если хвостик у свиньи замер, замри и ты — это знак повышенного внимания зверя, он что-то заподозрил, прислушивается. Кабан перестал раскручивать хвостиком, остановился, чуть приподнял рыло и уставился вниз по склону. Я, медленно повернув голову, стал смотреть туда же. Никого там не заметив, услышал короткий всхрап и перевел взгляд на кабана. Его не было! За эти две-три секунды зверь рванулся, взяв правее, и скрылся за мысочком. Видимо, он учуял меня.
Ну, и последнее мгновение предзимья в лесу — начало брачной поры у кабарги. И ведь самчики тоже дерутся! На севере Бурятии есть замечательное горное озеро Доронг. Замечательное многим, да хотя бы тем, что конфигурацией своих берегов очень похоже на Байкал в миниатюре. Для себя когда-то я называл его маленьким братом Байкала. Из него даже своя «Ангара» вытекает, не замерзающая, и зовут её Точа. На берегах Точи много кабарожек, и как раз идет время гона — брачная пора. Я иду по приречному склону и вижу следы двух кабарожек. Зверьки как будто толкаются лбами, всё вокруг исследили. А вот и кровь на следу одного из драчунишек. Это его своими острыми сабельками-клыками противник поранил. Раненый прекратил драку и, пошатываясь, побрёл в сторону. Победитель не преследовал.
Осень — предзимье заканчивается ноябрем. Утихли многие страсти, пролетели яркие мгновения из жизни природы. На фоне столетий жизни дерева, реки, гор — это, конечно, только мгновения.

БАЙКАЛЬСКАЯ ТЁЗКА КИЛИМАНДЖАРО

До широты Большой Солонцовой губы в Байкало-Ленском заповеднике Байкальский хребет не набирает высоты и двух километров. Но после Солнце-Пади и мыса Саган-Марян осевая линия хребта вздёрнулась вдруг за два километра, сжалась и метнулась к Байкалу — 4–5 километров от перевала. А с противоположной — Ленской стороны тут образовалась глубокая пазуха, сравнительно низкий участок врезался в западный склон хребта. Как показали дальнейшие события, сделано это было неспроста: в этом углублении стали скапливаться холодные воздушные массы с обширного Ленского водосбора. Впереди прямо напротив в осевой линии природа устроила седловину, а чтобы воздушный поток из этой пазухи, достигнув мощного давления, не растёкся по склонам хребта, но коротко и стремительно ринулся вниз к Байкалу, ещё и ущелье для этого пристроила. Береговая же линия моря здесь коротко вильнула навстречу этому ущелью — чтобы первой принять рванувшуюся Сарму-Горную. Губочку эту — любительницу острых ощущений — пренебрежительно-легкомысленно люди назвали Хаврошкой, а напрасно. Все капитаны на Байкале знают о ней и без нужды близко не подходят, а при сорвавшейся Горной скоро уходят подальше в море. Хаврошка — опасное, коварное место. В сотне метров от её края, южного или северного, и волны-то особой нет, почти полная тишина может стоять. А в ней самой — кипит, вихри водной пыли даже с ещё не раскачавшейся волны с лютой яростью срывает. Опрокинет любое судно, подставь только борт! И ведь всего-то 500–600 метров ширина языка этого грозного ветра, да в даль Байкала на километр он улетает.
Всё это происходит на глазах горы Елбырь, вздёрнутой здесь Байкальским хребтом на 2084 метра. Чувствуя себя ответственной за это безумие, она с севера ограничила поток ветра и вызвалась следить за порядком во всей Большой Солонцовой губе.
Елбырь заметно возвысилась над всей округой, ещё бы — одна из первых двухтысячников от самого южного конца Байкальского хребта! Соответственно принарядилась: даже жарким летом вершина её может быть белой от свежего снега. Как она блестит-сверкает тогда на солнце, откуда ни посмотри! А снег старый, затаившись в узких ущельях горы, уверенно перелетовывает.
На горе много природных достопримечательностей, но первая, что бросается в глаза, — пятиколенный излом узкого глубокого водосбросного ущелья, прорезающего юго-восточный склон от самой вершины, издалека с моря виден. Это визитная карточка Елбыри. Белые они от замёрзших водопадов и снежников, циклопическая лестница с пятью блестящими ступенями, ведущими прямо в голубое небо!
Вершина Елбыри, наклоненная к Байкалу, озабоченно взирает на шалости в ущелье своих детишек — снежников. А они вовсю резвятся: бегут ручьями по тем пяти коленам в страшную крутизну к Байкалу. В самом низу их ждёт последний водопад, всё лето шумящий ровным успокоительным голосом. Елбырь вся в морщинах материнских забот о них, убежавших вдаль и добавивших Байкалу её светлых слёз.
Изломы скал по ущелью — старческие морщины Елбыри и пятиколенная лента снежника полностью видны только отсюда, из Хаврошки. С горы сбегает четыре ключа: три в Байкал и один, поскольку она стоит на водоразделе — в Малую Лену.
…С Бернаром, кинооператором «Калипсо» экспедиции Кусто, снимающей фильм о Байкале, мы сидим у своих палаток на берегу Хаврошки, и перед нами Елбырь во всей своей красоте и величии.
— У неё есть название? — спрашивает Бернар.
— Елбырь, но что это означает по-русски, я не знаю, — говорю, а про себя подумал, что узнать надо обязательно. И такой случай скоро представился, на Хыр-Хушуне мы встретились со знакомым из села Кочерики.
— Елбырь? Мммм… Блестящая, — говорит Анатолий.
Блестящая?! Как здорово! Дорогой читатель, вы, конечно, знакомы с книгой Эрнеста Хемингуэя «Снега Килиманджаро». И как же с языка местного племени суахили переводится это название? Правильно, Блестящая. Всего в 320 километрах от экватора возвышается, белея снегами, высочайшая вершина Африки — 5895 метров, намного выше нашей Елбыри. Но зато наша — на Байкале, и возраст её — за миллиард лет, а той всего два миллиона, так что тёзки — на равных, если только по высоте брать. Родители обеих — вулканы.

МЕДВЕЖИЙ ЛУГ

В Давшу, маленький посёлок на берегу Байкала, мы с женой приехали 15 августа 1956 года. Пароход «Комсомолец» встал на якорь в километре от берега, и пассажиры доставлялись в посёлок на лодках. Встретил нас Олег Кириллович Гусев, по предложению которого я и приехал на работу в заповедник. Гусев был заведующим научным отделом, он показал нам нашу квартиру, это была половина двухквартирного дома, который стоял между конторой заповедника и его научной станцией. Получив должность старшего научного сотрудника и тему для разработки «Экология копытных Баргузинского заповедника», через неделю, по совету Олега Гусева, я отправился найти солонец в долине Езовки и провести там наблюдения за лосями. На пути к нему лежал термально-минеральный источник, он располагался на левом берегу речки у невысокого лесистого мыса — последнего перед выходом Езовки на равнину прибрежной низменности. Мыс порос прекрасным сосновым лесом, Олег Гусев назвал это место «Корабельной рощей». У источника была очень давно поставленная юрта из конусом расположенных грубоколотых плах. Изнутри они были чёрные от дыма. На земляном полу — кострище, вверху отверстие для дыма. По бокам кострища, отгороженного чуть стёсанными сутунками из жердей, по росту постояльца лежали остатки тонких веточек и давно осыпавшейся с них хвои — постель. Дверь — пространство между стоящими плахами, досками шириною в полметра. На ночь оно закрывалось двумя короткими досками. Переночевав в юрте, я пошёл вверх по речке, где километрах в 4–5 стояла ещё одна почти такая же обитель, неподалеку от которой и располагался солонец. Солонец я нашёл без трудностей, это небольшая прерывистая с болотцами поляна среди ерника, истоптанная лосями. В южном углу поляны-солонца возвышался метра на два тоже потемневший от времени помост для наблюдателя или охотника (до заповедника). Помост — нечто похожее на квадратное корыто со стороною около двух метров, без крыши, огороженное со всех сторон досками шириною сантиметров 15. На помосте-лабазе надо было лежать. Юрты и лабаз выглядели крайне примитивно. Поставлены они были эвенками Черных для добычи лосей. Один из них, Филипп, бывший наблюдателем заповедника (раньше работники Охраны назывались так), был задержан в этих местах как браконьер, нарушитель заповедного режима, и уволен, выселен с территории заповедника. Произошло это за два года до моего приезда.
Оставив панягу во второй юрточке, я нашёл солонец и устроился на ночь. Помню — одет я был легко и ночью замёрз, но стойко досидел до рассвета. Рано утром при сильном тумане низко над лабазом с курлыканьем пролетел серый журавль. Лось приходил только один. Это был мой первый поход по территории заповедника.
Позже, году в 1957, я нашёл в долине Езовки, и тоже на левом её берегу, ещё один, в научном отделе не известный выход термально-минерального источника.
В конце июня 1958 года старший научный сотрудник Николай Скрябин, лаборант Михаил Михалёв и я отправились в поход по маршруту: Давше — устье реки Большой (там был кордон под названием «Большая речка») — устье реки Езовки — водораздел её — река Кабанья (мыс Заезовочный) — верховье Езовки — перевал на реку Керму до её устья — Горячие ключи реки Большой — устье реки Нижней Зародной — плато Зародное. На этом пути было шесть интересных находок.

Щитомордник
По россыпи среди зарослей кедрового стланика на самой вершине мыса Заезовочного километрах в двух от Байкала 23 июня мы обнаружили на малом пространстве несколько щитомордников, предположили, что змеи собрались на период спаривания (определение Н. И. Литвинова). Материал опубликован в Зоологическом журнале за 1963 год (Т. XIII, Вып. 2).

Медвежий луг
Километрах в 10 от Байкала среди скалистых склонов, заросших кедровым стлаником, неожиданно вышли на край большой поляны, сплошь поросшей травами и цветущей купальницей. На ней было два медведя, чёрной и песочной окраски. Зверь песочного окраса, увидев нас, бросился к нам метров со 150. Двумя выстрелами почти в упор мы его сразили. Вечерело, мы отошли метров на 100 обратно по мощной звериной тропе (по которой мы вышли на поляну) и у костра переночевали.
Утром, выйдя на поляну (она лежала на нашем пути к перевалу в верховье Кермы), мы увидели ещё одного, тоже тёмного окраса медведя, но поменьше вчерашнего. Этот тоже кинулся к нам, но выстрел в воздух развернул его обратно в заросли стланика. В северо-восточном углу поляны протекает ручей с ёлками по берегам. Здесь, остановившись на обед, мы стали чистить ружья. У меня был тяжёлый армейский немецкий карабин «маузер» и всего три патрона. К несчастью, моя «протирка» (промасленная тряпочка, вплетённая в шнур) оторвалась где-то в середине ствола. Начал я её доставать длинной проволочкой, на случай имевшейся в паняге, но она не захватывала кляп. Оставаться с одним ружьём-одностволкой Скрябина в таком медвежьем краю?! Бился я, бился с протиркой, и решил: будь что будет! Срезал ерничину, прожёг её на костре, просушил до твёрдости кости, всунул в ствол и ударил торчащим концом в камень. «Шомпол» вылетел вместе с кляпом!
Эту поляну для себя мы тогда назвали «Медвежий луг», кажется, в заповеднике прижилось это название. Под перевалом на Керму мы обнаружили колонию черношапочного сурка. Живёт он высоко в горах. В вершине Кермы, куда мы спустились, есть каровые — от ледника озёра; следы лося, идущего по берегу в самую вершину Кермы, в одном месте уходили в озеро, поскольку берег был завален крупными глыбами камня. Лось плыл по озеру, чтобы попасть в самую вершину реки. По берегу росла черемша высотою около полуметра и толщиною в карандаш. Нигде и никогда я не видел это растение таких размеров!
На Горячих ключах у самого источника в траве мы видели узорчатого полоза, а в улове на устье Нижней Зародной — поймали тайменя кило на 15.

Пиявки в озере на плато Зародном
Поднявшись по берегу речки на плато Зародное, среди зарослей берёзки Миддендорфа, мощного ерника и кедрового стланика, мы увидели три небольших озера, лежащие недалеко друг от друга. Вода у берега одного из них, мелкого, песчаного, была мутной от волны. Зайдя помыться, я ощутил, что кто-то тыкается в ноги. Это оказались несколько крупных, сантиметров по 10 длиною пиявок, совершенно неожиданных здесь. Это самое интересное для нас на том маршруте. Видел ли кто в заповеднике их после нас? Мне представляется очень интересным факт обитания пиявок в высокогорном холодном озере. Кажется, ни в одном озере заповедника их больше не находили. Или не искали?
На восточном склоне плато Зародного под самой его гольцовой вершиною стояла стройная лиственница высотою около 2 метров, около неё на мелкощебнистом субстрате мы видели след лисицы, здесь же нашли свежий помёт медведя, и в нём оказались чехла копытец новорожденного лосёнка. Последнее говорит о том, что на плато — место отёла лосих.


Голубые сороки и крапивник
В июне 1958 года на устье Таркулика я заметил странную светло-серого, даже голубого окраса птицу, мелькнувшую над рекою и скрывшуюся в кроне. Мне привиделось, что при посадке в крону птица — величиною она мне показалась с галку — лирообразным веером раскрыла длинный сорочий хвост. Незнакомая птица! Я кинулся за нею, но она исчезла. В декабре того же года уже почти в сумерках приближаюсь по лыжне к кордону «Большая Речка». Вот среди деревьев уже просвечивает простор Байкала и темнеет дом кордона. Вдруг неподалёку слышу незнакомый голос из кроны лиственницы: киияяк-кияяк-чуть-чуть! Сбросил панягу и — на голос! В кроне дерева, мягко перелетая, копошатся четыре незнакомые птицы. Ничего подобного никогда не слышал. Со мною была малокалиберная винтовка, и одну птицу я добыл. Это оказались голубые сороки, из добытой Нэля Устинова сделала чучело, оно было передано в музей научной станции. Весною 1959 года в прибрежном байкальском лесу заповедника стали встречать много голубых сорок — до 50 птиц в стае, но в начале зимы они исчезли, только четыре птицы, которых в Давше подкармливали, перезимовали. Однако весною и они исчезли. Прошло три года, и в октябре 1961 года в Давше снова появилась всего одна птица, и она вскоре исчезла.
В августе 1956 года на устье Кермы в лесном мусоре у самого зимовья я видел крапивника, и это было первое наблюдение крапивника в заповеднике, ближайшим местом регистрации этой птицы тогда была долина реки Олёкмы.


Землетрясение
29 ноября 1957 года мы ночевали в зимовье на устье Кермы. В 23 часа 30 минут зимовьё сильно встряхнуло, затрещали стены. Я проснулся от удара лицом о стену. Мы выскочили из зимовья. С верховий реки Большой над тайгою пронёсся тяжёлый рёв, как от низко пролетевшего реактивного самолёта. Рёв удалился в сторону Байкала. Громко трещал лёд на реке, тот, что лежал на отмели, и торосы на реке рассыпались на куски. Вслед за первым толчком последовали ещё три более слабых, шум от них доносился как будто издалека. Могучая лиственница, стоящая на берегу у зимовья, не клонилась и не раскачивалась, как бывает при ветре, а раскручивалась-закручивалась вокруг своей оси.
Странный туман на льду Байкала
Как-то весною, когда на льду в губе Давше ещё лежал снег, метрах в трёхстах от берега я увидел плотное белое пятно-облачко. Размером оно было метров 50 на 70, почти круглое и около метра высотою. Пятно этого тумана, на глазах разрастаясь во все стороны и став немного тоньше, быстро поползло на берег, прямо на посёлок. Вскоре этот туман заполз в посёлок, он занял почти всю Давшинскую поляну, толщиною в метр. Углубившись в лес, туман пропал. Такое явление я больше нигде и никогда не наблюдал.


Путь на Керминский голец
С 1956 по 1960 год я каждой зимою промерял высоту снега на всех своих маршрутах. На каждые сто метров подъёма в горы она возрастает в среднем на 13,5 сантиметра. А однажды с этой целью февральским днём с Юрием Татариновым мы поднялись на Керминский голец. Промеры высоты показали: до верхней границы леса наибольшая высота составила 110 сантиметров.


По Большой, Езовке и Томпуде на плоту
Первой мы осваивали реку Большую, и начали сплав от Керминского зимовья. В августе 1957 года Олег Гусев, лаборант Александр Карамышев и я, срубив из сухой сосны шестибрёвенный плот (я плоты рубил со школьных лет), сплыли на нём приблизительно до уровня 12–13 километра большереченской тропы от Байкала. Сначала путь преградил огромный тополь, упавший с правого берега и лежащий в воде. Перевалить плот через него не удалось, и мы перерубили его. Но подошли сумерки, и на прибрежной шивере пришлось ночевать. Назавтра где-то в середине дня путь преградил грандиозный залом (наверное, он жив до сих пор), и плот пришлось оставить, а самим выйти на большереченскую тропу выше устья Куркавки, километра 2–4.
Второй раз, в 1958 году, мы с лаборантом Юрием Татариновым сплыли от Горячих ключей почти до устья Кермы, плот пришлось оставить перед очень бурным порогом. От устья Кермы в 1958 же году до того же залома, который остановил нас в прошлом году, мы сплыли вдвоём с Николаем Северцовым, моим приятелем из Иркутска (Николай — внук знаменитого зоолога Н. А. Северцова).
В 1958 году на четырехбрёвенном плоту до того же залома я сплыл одиночкой от устья Кермы.
Управляли плотом мы с помощью шеста. На плоту их лежало в запасе ещё 2–3, иногда шест, попавший между камнями, заламывало, и его надо было успеть оставить, иначе сбросит с плота человека. Каждое бревно в плоту с обеих сторон мы полого затёсывали, потому что иногда течение разворачивало его, и какое-то время приходилось плыть кормою вперёд. Скорость течения на многих участках была стремительна, и, ударившись в лоб о камень, плот мог мгновенно остановиться, и тогда все слетели бы в воду. Залетевший на камень плот мы раскачивали, толкали и подламывали на этом же камне, и он благополучно сходил в воду.
В мае 1957 года вдвоём с Олегом Гусевым мы сплыли по реке Езовке, зашли километров 12–15 от Байкала, срубили плот и вышли на Байкал. Задача была — учёт водоплавающих.
Там заломов не было, как не было и бурных перекатов, но было множество упавших с берегов деревьев, и их надо было перерубать, что мы и делали. Речка-то узенькая. Материал по отчёту был опубликован.
В 1959 году, зайдя ещё выше по Езовке, откуда из-за маловодья только и можно было начинать сплав, вдвоём с Юрием Татариновым мы сплыли к Байкалу. В мае того же года я одиночкой километров 10 сплыл по реке Томпуде в её низовье. Мы часто выходили на песчаные берега, глинистые отмели, где оставались следы крупных животных. Цель во всех этих поездках, помимо ознакомления с ландшафтами, растительным и животным миром и учёта их численности, была и спортивная: мы знали, что не только от Горячих, но и от Кермы никто не спускался на плотах. По Езовке в старое время плавали — спускали мясо лосей, добытых на солонце. Плоты мы «сшивали» иглой — в носовой и кормовой части прорубали в каждом бревне зазоры и в них вбивали берёзовые «иглы» — прочность была надёжная, ни один плот не рассыпался при ударе о камень.


Водопад на Нижней Зародной
Речка эта впадает в Большую с левого берега чуть ниже Горячих ключей. Пройдя плато Зародное, к Большой она срывается водопадом высотой метров семь. Это, кажется, единственный водопад в поясе прибрежных низменностей, на границе с поясом таёжных предгорий. Зимою тело его долго не замерзает, под коркою льда, схватившего водопад с поверхности, красиво — бликами мерцает пролетающая там вода. Водопад стоит прямо на пути подъёма на Зародное плато, и мы обходили его крутым левым берегом, сильно заросшим.


Загадочное ущелье
В сентябре 1956 года я поднялся на вершину горы по правому краю долины Кермы от её устья километра 1,5–2, и устроился с ночёвкой послушать рёв изюбря. Назавтра, спускаясь в долину речки, чтобы выйти на зимовьё, стоящее в устье Кермы, я увидел странное ущельице и спустился в него. Где-то в нижней трети склона, сильно заросшего ольхою, оказалось короткое, метров 30, углубление с высотою бортов почти вертикальных метра 3–4 и вершиною днища на выходе 5–6 метров. Вершина ущелья — вертикальный, как и оба борта, вырез, как будто всё ущелье клином вырвало колоссальной силы земснарядом. Ущелье выходило на уровень днища долины Кермы, вход в него, как и выход, так просто не увидишь — очень густые заросли. Дно ущелья неожиданно ровное, песчаное. Какие силы перетёрли в песок эти скалистые берега?


Магнитная аномалия?
В марте 1959 года от зимовья на Давшинских покосах, с ночёвкой где-нибудь в отоге, я решил сходить на Дугульдзёрские калтуса. По набитой за зиму лыжне спустился в сторону Давше километра 4 и взял вправо, по целине, прикинув по солнцу направление. Пройдя какое-то расстояние, я вдруг увидел совершенно свежие лыжные следы, идущие мне наперерез. Кто это может быть, ведь здесь всегда безлюдно?! Пригляделся: да это же мои следы! Очень удивился, выправил свой ход, поглядывая на солнце, пошёл дальше. Но через какое-то время путь мой снова пересекает тот же след. «Лукавый» водит! Озадачился. Далее я пошёл, буквально не сводя глаз с избранного направления, но снова «кто-то» пересёк мой путь. У В. Распутина есть рассказ, где старушка говорит: в лесу живёт уводина…


Копытные охотнее кормятся на рассвете
Работая в заповеднике, я много ходил по следам лосей и в пяту, и в угон, меньше — по следам кабарги и северного оленя. Это была работа по изучению динамики суточной активности, питанию, поведению. На Давшинских покосах я «приручил» лосиху и назвал её Груней. Приручил — громко сказано, просто она каждое утро выходила кормиться в ерники и каждый раз видела неподалёку медлительную безобидную фигуру на двух ногах. Лосиха привыкла настолько, что давала возможность приближаться к себе на 30–40 метров. Поэтому я мог довольно точно определять, чего и сколько она съедает.


Вальдшнепы тянут и в подгольцовье
В июне 1957 года Олег Гусев организовал экспедицию вокруг Баргузинского хребта. В неё вошли, кроме него, моторист заповедника, лаборанты Анатолий Татаринов, Гена Самойлов и я. Олег поехал на моторке к Ушканьим островам, а я решил пересечь Святой Нос в срединной его части. Вышли мы с Геной из посёлка Монахова и через день, перевалив голец, спустились на берег Байкала в местности под названием «Боковые разборы». Там было гнездо орлана белохвостого. Далее нам надо было идти вдоль берега до метеостанции на Нижнем Изголовье Святого Носа, где нас будет ждать Гусев. Переход через гольцы запомнился купальницей азиатской, цветущей у тающих снежников, но на очень коротких — 5 см — ножках. Но самое интересное — мы видели тянущего через гольцовую седловину вальдшнепа. Он, может быть, и не один, несколько раз пролетел на высоте метров 5–6. Ночью прошла страшной силы, но короткая гроза и начался рассвет, где-то поблизости на гольце же прокуковала обыкновенная кукушка. На западном берегу Святого Носа мы обнаружили и сняли несколько петель из троса, поставленных баргузинскими рыбаками на медведя. В одной из них был полуразложившийся труп зверя, и люди на него, как на приманку, поставили новую петлю.


Скелет землепроходца
В конце лета 1958 года неподалёку от дома директора заповедника я искал гнилушки для копчения рыбы. Примитивную коптилку я устроил на высоком берегу Давшинки. Иду среди зарослей болотного багульника и под корнями старой берёзы вижу часть белого камня. На нём заметно нечто напоминающее шов костей на черепе человека. Я стал разгребать «камень» руками. Это оказался действительно череп, далее я раскопал и весь скелет: человек высокого роста, был положен ногами на северо-запад. Вдоль скелета с одной стороны лежали железная пика, топорик, с другой — трёхрогая острога, кожаный мешочек и что-то похожее на козырёк головного убора. В мешочке — почти изржавленная металлическая полоска, следы трута, ниток и ярко-красный королёк от женского мониста из стекла. Всё, кроме железа, истлело, остались только тёмные следы. Мою возню с крыльца своего дома увидел директор, Павел Иванович Мартынов, и я подозвал его. Скелет лежал на толстых почти сгнивших плахах из лиственницы по длине тела, из таких же было сооружено корыто без гвоздей, с низенькими бортами. Труп в землю не зарыли, человек был похоронен по эвенкийскому обычаю. Такое же захоронение находили на берегу Байкала около устья Дугульдзёр. Там был похоронен человек невысокого роста, сохранился только погрызенный череп. Должно быть, это эвенк был оставлен (похоронен) по обычаю своего народа. Скелет лежал на том месте, где теперь стоит гостиница заповедника. Мою находку директор отправил иркутскому археологу Хороших.
Позже в старых хрониках я прочитал, что в середине XVIII века из Нижнеангарского острога в Баргузинский была отправлена группа казаков из 6 человек, но все они сгинули в пути. Идти они могли только вдоль берега Байкала, и не могли миновать Давше. Найденный мною — не один ли из тех несчастных?


Лавина
В марте 1959 года от второго Давшинского зимовья я пошёл в подгольцовый пояс. Иду не очень крутым склоном ещё в лесном поясе. Склон кое-где разрезан неглубокими без растительности овражками, с пологими бортами, сбегающими к близкой подошве склона. Как показали дальнейшие события, это были лотки схода небольших лавин. Полдень, тепло, ярко. Вдруг при полной тишине я увидел, как редко стоящие сосны медленно «пошли» вверх по склону и тут же под ногами услышал нарастающий шорох. Мгновенно сообразил, что подрезал лавину, сейчас и сверху снег полезет, сметёт меня вниз. Рывком бросился вниз и ухватился за сосенку. Лавина ушла, я спустился посмотреть, что там. Внизу склона лежала огромная куча грязного снега, из которой торчали обломки сухостоин, валёжник и разного размера камни, содранные со склона.


Ураган
Летом 1959 года в примитивной лодочке-плоскодонке мы с женой и малолетним сыном отошли на вёслах от берега в Давшинской губе метров на сто, катались в выходной день. Тут я заметил, что мыс Зырянский окутался странным зеленоватым облаком, быстро летящим в глубину тайги, а горизонт Байкала подрезала тёмная, почти чёрная зловещего вида полоска. Я понял, что с западного побережья идёт сильнейший ветер, и быстро повернул к берегу. Ветер настиг нас у самого берега, лодка ткнулась в камни, жена, схватив сына, выскочила из неё, но тут же упала, сына ветер вырвал у неё из рук и потащил по берегу. Ураган свирепствовал с полчаса. Зелёное облако над Зырянским — это летела пыльца с цветущих деревьев.

Содержание:
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- Часть 4
- Часть 5
- Часть 6
- Часть 7
- Часть 8

(Прим. ред.: В ближайшие дни ожидайте публикации продолжения книги. Следите за обновлениями сайта.)