Устинов С.К. / Произведения

ВИЗИТ К БЕРЕНДЕЮ. Часть 4.
(записки эколога)

НОЧНОЙ ОХОТНИК

Заводская протока ниже моста маловодная, достаёт только до колен. Вода прозрачная, на дне множество неплотно лежащих камней. Под ними днём прячутся «пестряки» — речные бычки. С кухонной вилкой я хожу в тёплой воде и легонько тыкаю ею в плоские камешки. Из-под некоторых высовывает голову или даже выскакивает сам пестряк, и его надо успеть заколоть. Это не забава, а добыча пропитания коту Митрофану: кошки рыбу уважают, всем известно. Сами мы пестряков не едим, мелкие они, да и сплошь с глистами. Напротив же завода (громко звучит, а так — крахмало-паточное производство, цех) протока поглубже, и там, бродя почти по пояс, я увидел зелёного налима. Он вытянулся рядом с заброшенной кем-то железякой, и заметить его можно было только случайно. В сравнении с пестряками он был огромный, и я с трясущейся рукою, в которой зажата вилка, начал к нему подбираться. Но в последний момент налим неожиданно быстро, оставив облачко мути, сорвался и уплыл вверх по течению. Пошёл я искать. Глубокая часть протоки короткая, на мель — рассуждаю — днём такая большая рыба не полезет, значит — он здесь. Но — нету! Прошёл берегом, прошёл серединой протоки. Нету. А, пройду, оглядывая каждый камень, ещё раз — не мог он никуда уйти. Вот затонувший обруч, с одного края он зарос зелёной полосою водорослей, два раза его видел.
А это что, валик из водорослей посередине толще, чем по краям? Подошёл поближе, наклонился… налим! Он вроде ещё зеленее стал — под цвет водорослей, и изогнулся, как обруч. Рыба была столь уверена в своей незаметности, что подпустила меня на самое близкое расстояние. Одновременно с ударом вилкой, второй рукой я цепко схватил её за тело у головы и прижал ко дну. Налим, рванувшись, чуть не вывернулся из рук. Сестра Маша, наблюдавшая с берега (она почти всегда сопровождала меня в походах на рыбалку), восхитилась: «Пойдём, бате покажем!» Отец работал рядом, на заводе.
После этой добычи батя передал мне свою острогу, которой он ещё с молодости колол рыбу на нашей реке. Это было серьёзное орудие, он добывал и крупных тайменей при ночном со светом сплаве в лодке. В те поры это едва ли можно было полагать браконьерством: увлекались во всём селе три-четыре мужика, а рыбы в реке было немало, да и кололи, в основном, налима.
…В самом приподнятом настроении я иду на Братскую протоку Курбы. У меня такое серьёзное орудие! Идя по берегу, надо замечать на мелководье нависающие над водою его участки. Эти участки мягко, легонько покачивать-потыкивать острогою, чтобы спрятавшийся там на день зелёный ночной охотник либо вопросительно высунул голову, либо возмущённо выскочил весь. Бывало, за выход наколешь пять-шесть налимчиков массой граммов по триста-четыреста. В голодное военное и послевоенное время — неплохая добавка к вечной картошке.
Но вот однажды иду знакомым путём вдоль берега Братской протоки. Сейчас подойду вон к тому кусту дикой яблоньки, там устье тихой проточки и начинается участок нависшего берега. И тут на самом виду, у самого берега, на самой что ни на есть мели стоит чёрный как уголь налимище! Вода его еле-еле скрывает. Что это с ним?! Налим левой стороною головы прижался к берегу, а сам весь на виду. Конечно, я его тут же заколол и увидел: он слепой на правый глаз, бельмо там. А почему чёрный? Позже я узнал, что налим, как, вероятно, многие виды других рыб, может «хамелеонить» — менять окраску в зависимости от освещения или состояния опасности, тревоги. Налим тот был кило на полтора.
Как-то надо было мне пройти участок мелководья без нависшего берега. Мелководье сплошь в чистом желтоватом песке, но в нескольких метрах от берега чернеет какой-то предмет. А может, под ним налимчик спрятался? И вытянул я из песка остаток древнего ружья. Тяжеленный шестигранный, но без ствола приклад, на нём массивный курок, широкая полка для пороха, грубо выкованный спусковой крючок.
Наша Курба впадает в Уду из системы Селенги — притока Байкала, и здесь пролегали пути первопроходцев, а позднее проходили научные экспедиции, посольства. Такое ружьё в те поры было огромной ценностью, и попало оно в реку, несомненно, по несчастному случаю.
Второе событие произошло в то же лето. Как всегда, иду босиком вдоль берега и смотрю на воду. Вдруг между пальцами на левой ноге сильно кольнуло, как-то даже куснуло. Сразу почувствовал — ткнуло не каким-нибудь сучочком, как бывает. Подскочил, оглянулся: щитомордник быстро уползает прочь. Наказав его острогою, прыгнул в речку, обмыл ногу, выдавил кровь из двух дырочек от зубов и бегом кинулся домой. Мне казалось, что сейчас упаду и помру тут, никто не найдёт. Мама сказала: «Надо было кусок разбитого тела змеи приложить к месту укуса, и он взял бы весь яд». Восемь дней лечила меня «наговоренной» молочной сывороткой тётка Пистимея, нога сильно опухла до колена, и я отлёживался.
А позже колоть налимов мы стали ночами при свете лучинок. Смолистая доска топором раскалывалась на длинные тонкие планочки, которые связывались в пучок, они ярко горели. Охотились вдвоём: один над самым урезом воды несёт свет, другой идёт с острогой. Забавно, налим в таком свете кажется белым. А ещё позже такую охоту мы проводили с лодки. Сосед Карпушка осуждал: «Налимы трупы утонувших собак, даже людей едят». Но мы догадались, в чём дело: рыба — ночной охотник, на день залезает в любое укрытие, и труп тоже. А питаются наши налимы в основном вот этими пестряками, которых в Курбе было множество. За ними ночами налимы залезают в самую-самую мель. Мы находим их в самых неожиданных, днём совершенно необитаемых местах. Налим — не обычная рыба. Например, ближайшая его родня обитает в морях, это треска. И налимья печень, а она у него огромная, так называемая макса, не уступает знаменитой тресковой. Из налима, единственной пресноводной рыбы, можно получать медицинский рыбий жир, не уступающий тресковому. Ихтиолог М.Г. Асхаев полагает даже, что из добываемой раньше в реках у Байкала тысячи центнеров налима могли бы получать до 150 центнеров такого жира. А клей из налимьей кожи? Ещё совсем недавно он очень ценился. Вот гастрономически налим не столь привлекателен, разве только уха, но обязательно из свежей рыбы.
Всему рыбьему населению на удивление, икру налим мечет в самое суровое время зимы — с ноября по февраль. И идёт для этого по рекам далеко в их верховья. На этом пути его ловят так называемыми заездками: перегораживают часть, или даже всю реку, и рыба попадает в «морды», «корчаги» — плетённые из ивовых прутьев ёмкости. Таким образом в середине прошлого века в реках водосбора Байкала и в нём самом добывали до двух тысяч центнеров налима. Колхоз «Победа» из села Байкальского (ранее оно называлось Горемыка) зимними заездками ловил налима вдоль западного побережья Байкала на огромном пространстве. Меня удивляла эта добыча: налимы массой 5–7 килограммов вовсе не редкость. А однажды такого налимища неводом в Заминском заливе Малого Моря мы поймали сами, он потянул на восемь кило, в его желудке оказался… всего лишь камешек граммов на 15.
Налим — самая скользкая рыба, наверное, во всём мире. Скоблишь его, скоблишь, а слизь всё лезет на нож! Так в котёл и опустишь.
М. Г. Асхаев писал: «В Байкале две формы налима: озёрная и озёрно-речная. Основа питания — донные бычки. Половой зрелости достигает 3–4 года, плодовитость до 380 тысяч икринок на одну самку». Таков вот налим — ночной охотник в зелёном камуфляже.

ЗИМОЮ В СИНЕЙ ДОЛИНЕ

Снег уже лежал, небольшие речки в тихих местах давно схватило льдом, и можно было переходить с берега на берег. Но таёжные болота затаили коварство: сверху они повсюду выглядели вполне надёжно, однако в некоторых местах снег лежал на тонком льду, под которым в метр глубиною вязкая, глинистая топь. Мы ехали по зимнику, на одном участке именно по такому месту. Оставив машину, я прошёл вперёд, не заметил талого участка, в который наш грузовик сел по оси. До места, где я наметил поставить палатку, оставалось километров пять. Там рассчитывал, занимаясь изучением зимних черт экологии лося, козули и волка, поработать до нового года. Что делать? На случайную помощь какой-нибудь машины надеяться нечего, никто тут в эту пору не ездит. До ближайшей деревни — десятки километров. Пришлось нам вдвоём рубить в близком лесу брёвна и важить. Работа эта заняла пять часов, грузовик мы вытащили, но вперёд ехать нечего было даже и думать. Алексею завтра на работу, поэтому, напившись у костра чаю, мы распрощались.
Надо теперь перетаскивать к месту все мои пожитки и продукты на полтора месяца. На ночлег здесь устраиваться я не стал, а, забрав небольшой груз, в ночь пошёл на место. Даже и просто звёздной ночью хорошо в тайге видно, я же рассчитывал и на луну, которая скоро должна была взойти. Ходить по тайге лунной ночью — неизъяснимое удовольствие.
В широкой долине, заросшей невысоким ерником и отороченной по краям тёмными молчаливыми елями, от только что взошедшей луны пролегли длинные чёрные тени. Они падают от огромных, далеко друг от друга стоящих лиственниц. Но отдельные ели, тоже каким-то чудом удержавшиеся в пространстве, занятом ерником, низенькие по причине очень тяжёлых для них условий — близко залегает вечная мерзлота. Они имеют уродливые формы и издали смотрятся не деревьями, а разными фигурами, от зимовья до настороженно замершего огромного лося. Радостное молчаливое созерцание этих безмолвных картин взрывом прервал близкий громкий треск ломающегося мёрзлого ерника и хруст снега под тяжёлыми копытами. В ярком свете луны я увидел тёмные фигуры четырёх лосей.
Своей особенной стремительной рысью, выстроившись цепочкой, они летят к близкому лесу. Там лоси остановились и, надо думать, стали наблюдать за мною. А мне радостно, несомненно, жизнь этих лосей будет в скором времени объектом моих экологических наблюдений. Чтобы не пугать их ещё больше, я не останавливаясь, не сбавляя и не прибавляя хода, пошёл дальше. Звери, насколько было видно, всё стояли на одном месте. Наверное, вскоре они вернулись в ерники.
На переноску моих пожиток ушло два дня. Палатку я поставил в месте, подобранном в прошлый поход, ещё весною. Это участок густого молодого лиственничника на берегу безымянного ручья, на котором, как я тогда предположил, зимою будет наледь. Лёд большими кусками я буду вырубать или выпиливать ножовкой и приносить к палатке.
К концу дня жильё моё было готово: из печной трубы шёл дымок, снаружи у порога лежала куча больших кусков льда, чуть поодаль — поленница напиленных дров (много рубить топором — нежелательный грохот в гостях у дикой природы). Прямо на утоптанный снег в палатке по длине тела было положено несколько жердей, на них — толстая кошма и спальник. На расстоянии вытянутой руки от спальника стоит на железных ножках маленькая железная печка, лежат растопка и дрова.
Первым обнаружил моё присутствие, конечно, ворон. Эти таёжные птицы живут долго, до 60 лет, и осёдло, летают обычно одними и теми же маршрутами, а потому моментально замечают новость, «непорядок» в своих владениях. На рассвете ворон, когда я ещё лежал в спальнике и не топил печку, с характерным «вжиканьем» крыльями об морозный воздух пролетая мимо, озадаченно сказал: «ткррык!» Я тоже «ткррыкнул», мол — свои. Это, по-видимому, его сильно заинтересовало. Ворон подрулил поближе, сделал круг, ещё раз голосом обозначил себя и улетел. Я понял, что теперь это мой постоянный сосед, осторожный и ненавязчивый.
В первый же выход недалеко от своей обители я наткнулся на крупный свежий след матёрого одиночного волка. Конечно, это не романтик-одиночка, такого у волков не бывает. Это старый зверь, либо изгнанный из стаи по своей немощи, либо ушедший из неё сам, инстинктивно почувствовавший свою судьбу. Неполноценный участник охоты среди волков может быть даже ими загрызенным. Поэтому в стае никогда не бывает слабаков — старых или покалеченных зверей. Немощного волчонка убивает сама мать. Так достигается необыкновенная мощь и жизнеспособность волчьей стаи. На своих маршрутах я начал специально отмечать следы этого волка. И стал находить их по всей долине. Он жил тут, не покидая её, наверное, с бесснежного времени. Чтобы узнать, чем он питается, я стал ходить по его следам. Да, это был очень старый зверь, и эту зиму он вряд ли переживет. Кое-где, по примеру лисиц, он пытается поймать шуршащую под снегом полёвку, иногда находит огрызки костей давней волчьей добычи, может быть даже, ещё с его участием.
Однажды ему выпала большая удача. В вершине моего ручья стая волков из пяти зверей накануне поймала молодого лося. Мяса всем хватило с верхом, и часть его волки, как это они иногда делают, растаскали подальше и кусками зарыли в снег, заначили на возможное голодное время. Они это отлично запоминают и по случаю возвращаются. На месте же добычи здесь осталась куча «деликатесов»: полуобгрызенный череп, суставы и трубчатые кости, внутренности. Всё это начал подбирать несчастный зверь, он, конечно, узнал о заначке, но пока, видимо, опасаясь возвращения стаи, не решался её трогать. Вот уйдут добытчики в другую долину…
Отлично зная о моём появлении в своих угодьях и о моей стоянке, к ней ближе ста метров он никогда не подходил, и то глубокой пасмурной ночью. Я видел эти следы, они вызывали у меня неожиданное к этому хищнику сочувствие, сопереживание в его тяжёлой жизни. Чем ближе подходил волк к моей стоянке, тем короче становились шаги, тем меньше он, повыше поднимая ноги, чертил по снегу — осторожничал. Долго стоял, иногда сидел, как собака. Изучал новосёла или надеялся на что-то? И мне становилось жаль этого старого одиночку, не такая ли участь ждёт и многих из нас? Потерянность, ненужность, равнодушие, а то и враждебность окружающих… А как лихо пролетела молодость! Сколько было добыто еды, сколько успехов-подвигов! Я пытался угощать его — уносил подальше от палатки остатки того, чем питался сам, но он даже близко к этому не подходил. Несколько раз метров по сто он проходил вдоль моих следов, но ни разу не наступил на них. Какая осторожность, даже накануне голодной смерти! Его интересовали только свежие следы, понятно — на них был сильный запах, лучшее условие изучения соседа. И однажды совершенно случайно я его увидел (он-то на меня, уж конечно, насмотрелся издали). Вечерело, низкие лучи коснувшегося горизонта солнца вдоль ярко осветили пологий склон, негусто заросший ерником. Там стоял пень от давно упавшего дерева, и около него серела какая-то фигура. Только я навёл бинокль и увидел, что это волк, он мягко опустился и исчез в ернике. Волк стоял, поставив на пень передние ноги, — так я ему был хорошо виден. Думаю, что так он не раз рассматривал меня в нашей долине. Меня, своего безвредного соседа. Не так ли и собака в давней древности постепенно приблизилась к человеку, став ему другом и помощником в охотничьей жизни?
Жил в долине и другой хищник, но этот был полон сил и однажды, хотя и невольно, даже угостил меня мясом!
Чтобы подняться на невысокий водораздел Тышей — Тунгусская, надо пройти поросший лиственничником мысок, подрезанный калтусом с зарослями ерника. Объявившись на краю этого мыска, я услышал возню, а потом и увидел какую-то серую фигуру, копошащуюся в ернике. Чтобы разглядеть, что это, я сделал несколько осторожных шагов, но «фигура» мгновенно это заметила и, превратившись в ястреба-тетеревятника, взлетела на дерево. Хищник был сильно возбуждён, яростно вертел головой, встряхивался, сверкал глазами. Разглядев меня, он стремительно сорвался и скрылся между деревьями. Я пошёл посмотреть, что он делал в ерниках. Там лежала полуощипанная глухарка, частично съеденная. Остальным, поджарив вечером в палатке, угостился я. «Волк на крыльях» — тетеревятник, как я когда-то назвал его про себя, очень успешный хищник. Он зимует у нас. Ему по силам всё — от белки, глухаря, до зайца. Поймает и соболя. Поселившийся в лиственничном лесу, где далеко зимою всё видно, ястреб выловит всех белок в округе, это я наблюдал на одном из притоков Тонгоды из системы Киренги — заповедных реках.
Раз уж заговорили мы о хищниках, назову ещё одного из таких жителей моей долины. Этого я видел только один раз, он неподвижно сидел на толстом сучке под самой вершиной высокой лиственницы. У него был далёкий обзор по долине. Зимою сюда начались набеги ночных — с мощной фарой — браконьеров. Они, выпустив внутренности убитого лося или козули, кидали тушу в машину и ехали искать следующих. От Кырмы до Борьхи они пробили сквозную дорогу, которая прошла через мою долину, где до того было много копытных животных. Теперь они оказались в опасности, поскольку я не пугал их, и они освоились, на ночь выходили на открытое пространство в ерниках и были далеко видны. Таким образом, после ночных отстрельщиков-браконьеров в долине оставалось много внутренностей копытных, а это корм и моему волку-одиночке (дожил ли он до этого времени?), и этому хищнику, сидящему на вершине лиственницы. Я говорю об орле, беркуте, могильнике или большом подорлике, редчайших птицах, иногда зимующих у нас.
…Накануне в наступающих сумерках к своему жилищу я возвращался по долине Таны — небольшого притока Тышея. Там на краю ерников стоял замечательный остолоп, сгоревшая в давнем пожаре лиственница. Вершина дерева обгорела прямо виртуозно: на тонком основании от ствола держалась обуглившаяся фигура, напоминающая … чёрта с рогами. Я слышал об этом «чёрте» от своего друга Алексея Матвеева, живущего в селении Кырма, а теперь вот прошёл прямо под ним, посмотрел на него. Какое-то неприятное ощущение-предчувствие кольнуло внутри. Я, не оглядываясь, поскорее прошёл это место.
Ночью из палатки я услышал недалёкий винтовочный выстрел в долине. Предчувствуя недоброе, утром пошёл туда, откуда долетел выстрел. И вышел прямо на выброшенные лосиные внутренности. Фара и ружьё у браконьеров были настолько мощные, что они обнаружили и с одного выстрела убили лося метров с двухсот. Лось оказался из той группы, что видел я в самом начале моей работы.
…Много лет не бывал я в «своей» долине. По слухам, там теперь нет копытных, браконьер с фарой — зверь опасный.

ЧЕРВЛЁНОЕ ЗОЛОТО ГОРНЫХ РЕК

Весенний паводок начал спадать, и вода в реке посветлела. Вчера, проходя вдоль Братской борозды, у самого берега на небольшой глубине увидел две рядом стоящие светлые тени больших рыб. Это могли быть только ленки, у тайменя другие, более тонкие линии стремительного хищника. Я готовлюсь к выпускным экзаменам, на весь день ухожу к реке с учебниками, а сегодня прихватил и удилище. Ленок тоже хищник, как таймень, но, так сказать, второго порядка, вроде барсука в сравнении с волком, или коршуна — с соколом. Поэтому на крючок я насадил дождевого червя вместо блёсенки. Подойти к берегу, чтобы заглянуть, есть ли рыба, опасаюсь, спугну. На первый заброс никто не отреагировал, но на втором руки ощутили тяжёлый рывок. По малой опытности в ловле удочкой большой рыбы удилище грубо, не выводя, прямо по воздуху потащил на берег. И — о, удача! — на травянистый берег тяжело шлёпнулся большой ленок. Как красива эта рыба! По золотистым бокам, а особенно по спине редко, выразительно, с большим вкусом разбросаны чёрные круглые пятна. Сочетание красного с чёрным всегда красиво, а здесь ещё и на поблескивающем серебре… Вообще-то, первых ленков я начал ловить ещё пятиклассником. Вечерами надо было забросить в реку перемёт — длинную бечеву, на конце которой груз — камень. По длине бечевы привязан десяток крючков с червями, а другой конец закреплён на колышек, вбитый в берег. Утром осмотр. Леночки попадали небольшие, но однажды…
В тяжёлые военные годы к нам в село переехала из Улан-Удэ семья школьных учителей. Они оказались нашими ближайшими соседями, а их младший сын Витя стал моим приятелем. В школьном саду мы играли с ним в «дичь — охотников», а после начали вместе ставить перемёты. И вот как-то утром бежим осматривать наши самоловы. Витёк «на полноздри» вырвался вперёд, первым увидел, что в перемёте, и завопил: ы-ы-ы! На первом от берега поводке — издалека в светлой воде видно — стоял большущий ленок! Выворотили мы его на берег и кинулись в пляс: ленок для нашей Курбы был огромный — под три кило. «На три, не меньше, ухи для всех», — решили мы.
К зиме воды в нашей Курбе падают, мелеют даже бездонные летом улова — борозды, и задались мы с батей вопросом: а где ленки зимуют? И ответ получили самым неожиданным образом. В соседнем улусе Ангир проживали семьи батиных друзей Зундоя и Андына. Как-то в феврале отец позвал меня навестить их. Путь вдоль берега Курбы, и надо нам перейти талую старицу в её устье. Вырубили на берегу два брёвнышка — мостки сделали. Тут мелко, и на дне всё видно. Как опустили первое бревно, из травы у берега выскочила рыбка, остановилась — вся на виду: по серебристой спинке и золотистым бокам тёмные пятнышки. «Вот где они зимуют — сказал батя, — в таких протоках талых, в стоячей воде с илистым дном».
Зимовкой своей ленки, жители быстрых рек, удивили меня однажды ещё больше. Большая Чуя, приток Лены в Иркутской области, — в своём верховье грозная, стремительная река, больших глубоких уловов для зимовки рыбы там почти нет. Начало ноября, Чирво — приток Большой Чуи — уже заковало льдом. Лёд прозрачный, и выйдя за водой для чая, я увидел, как от берега вниз по течению бросились две крупные рыбы с чёрными по всему телу пятнышками. Ну, и куда они теперь?! Неужели успеют в Лену, куда Чуя впадает? Это же сотни километров, да и Чую льдом во многих местах уже перехватило до дна. Разгадка пришла в конце ноября. Надо мне было пройти на отроги хребта Сынныр, лежащего между Левой Мамой и Большой Чуей, а для этого — выйти на правый берег реки. В морозном утре несколько в стороне от моего пути сильно парит, понятно — там открытое водное пространство. Подхожу: в высоких крутых берегах, закрытых снегом, в обширной старице лежит большая полынья, не замерзающая даже с берегов. Глубина метра полтора, дно илистое, а на нём проглядывается несколько рыб с чёрными пятнами на спине… Значит, лето ленок проводит на их быстрых перекатах, шивёрах, уловах, к зиме же перекочёвывает в стоячие воды обширных полыней, обогреваемых материнским теплом земли. Замечательно, что летом ленки в таких местах почти не встречаются, и потому в донном иле размножается, накапливается им на зиму питание — многочисленные беспозвоночные животные.
Ленок может питаться совершеннейшей мелочью, и глазом-то с берега не всегда увидишь, что это там он добывает. Для этого ленок выходит на тихий плёс и периодически всплывает, чуть высунув губы, прихватывает плывущую по поверхности какую-нибудь крошечную насекоминку. Видимо, для такого питания ленок может зайти в самый что ни на есть мелководный заливишко. Станет в вершинке его, на Лене ли, на Киренге ли, и стоит в траве под нависшей с берега какой-нибудь веточкой. В тихих, спокойных, где нет человека, местах, ленок может жить в малом ручье, он туда заходит на икрометание. Правый приток Туколони из водосбора Тонгоды безымянный, когда слетит весенний паводок, его перешагнёшь в любом месте. Но глубина его — до полуметра.
Моя база — на противоположной стороне ручейка. Не глядя под ноги, собрался перешагнуть, но боковым зрением увидел чуть выше по течению быстро скрывшихся двух больших рыб. Затаился. Прошло с полчаса, и вижу: из-под бережка высунулся грудной плавник, потом голова с большим чёрным глазом. Голова замерла на несколько секунд,
и вот на вид выплыл здоровенный ленок, за ним второй, поменьше. Конечно, это пара, они только что отнерестились. Поймать мне их нечем, и решил я просто понаблюдать за ними, отметить, когда выйдут «на волю», в Туколонь. Наблюдать пришлось только четыре дня, каждый день рыбы обнаруживались всё ниже и ниже по течению, они спускались за сутки приблизительно метров по триста.
В богатых когда-то ленком реках — притоках северной части Байкала: Малой Черемшане, Сосновке, Кабаньей, Томпуде перед выходом в Байкал на зимовку ленок на отдельных плёсах собирался большими косяками. Километрах в пятнадцати от устья на Томпуде — непроходимый залом. Непроходимый для сплава, но удобный для перехода на противоположный берег. Чтобы выйти на залом, мне надо пройти вдоль реки по её левому берегу. Низкое боковое солнечное освещение и рябь обычно скрывают дно реки, но сейчас полдень, и на дне виден почти каждый относительно крупный камень. И за каждым из них — за каждым! — стоит ленок. Сотню не сходя с места насчитать можно. Больше трёх мне не надо, и поймал я одного за другим в течение двух-трёх минут.
В вершине Майгунды (а это и есть «ленок» по-эвенкийски), довольно большой речки Северо-Байкальского нагорья, лежит несколько гольцовых озёр под общим названием Соли. Втроём забрались мы туда в марте месяце, устроились в древнем охотничьем зимовье, и пошёл я подгольцовым редколесьем на поиски следов кабарги. Да, верно — крошечные копытца отпечатаны на многих малоснежных участках. Но не менее интересное наблюдение сделали и мои товарищи: в озёрах Соли с одного и того же места (из одной проруби) на блесну можно выловить щуку, налима (!), даватчана и… ленка! Вот такая компанейская это рыба ленок, зимующая в голом высокогорном озере.
Ленок вообще-то рыба серьёзная. Река Сарма — речка харюзовая. Ну, одного-двух за лето леночков поймают, и всё. Нету в Сарме ленка. Но однажды сопровождал я по Байкалу группу финских учёных. Харюза они ловили везде, стоило только пристать к берегу. «А что-нибудь покрупнее, скажем, ленка у вас нету?» — спрашивает переводчик. «Есть, — говорю, — но далеко, на север надо. Хотя давайте попробуем в Сарме, там иногда ленка ловят». У финнов снасть своеобразная. Вместо катушки спиннинга, леску они спускают рукой — на мой взгляд, предельно неудобно. Но на крючке — изящная «муха», серенькая такая. И как потащили они ленков! Одного за другим. Рядом стоял местный рыбак, у него такие глаза были!
Время икрометания харюза несколько раньше, чем у ленка. И вот наблюдал я в устьях байкальских притоков Урбикана, Северного Биракана и Езовки такую картину. Харюз уже зашёл и вымётывает прямо в приустьевом участке реки; многие икринки выносит в Байкал. Лёд от берега уже отошёл, и туда можно забросить блёсенку. Ленок пошёл кушать харюзовую икру и не отказывается от блесны, поймаешь сколько надо.
Ленок массой в десять килограммов — сказка, скажи кому — не поверят. А между тем… Длинная, пологая байкальская губа. В глубине её у берега стоит лодка. Я иду вдоль уреза воды, и лодки мне не миновать. Подхожу ближе, в лодке лежит только что пойманный таймень кило в восемь. Таймень? Да не таймень это вовсе, это… ленок! Вот оно — червлёное с серебром золото, чёрные (прямо тайменьи!) пятна, но форма тела не тайменья. Да, ленок-ленчище… «Где поймал?» — вопрошаю. «Да вон — банка тут, километра полтора от берега, ловим иногда, ещё больше бывают». Прошло с десяток лет, и довелось мне сопровождать группу венгерских журналистов. Плывём на теплоходе, подходим к той губе. Капитан, старый байкальский «волк», предлагает мне поставить «вот тут, километрах в полутора от берега», крупноячеистую сеть. «Нерпу ловить собрался, наверное, для съёмок», — подумал я. Утром снимаем сеть, а в ней — два ленчища!
Это, конечно, эндемичное байкальское сообщество, такие «звери» в реки не заходят. Интересно, сохранились ли эти гиганты в Байкале, в реках-то, слава Богу, ещё водится это живое червлёное золото. Профессор К. И. Мишарин писал: «…плодовитость ленка от 3 до 12 тысяч икринок, половозрелость наступает от 6 лет. К пяти годам весит 1,2 кг, к 10 годам — 2,2 кг, к 15 годам — 4,5 кг…» Сколько же лет живут ленки байкальского сообщества массой в 10 килограммов?

ПЯТНИСТОЕ ПРИВИДЕНИЕ

«Маленький ещё в лес ходить, рысь вон поймает — будешь знать, — увещевает меня старшая сестра Груша. — Рысь, она что: влезет на дерево, разляжется на сучке, и, как пойдешь мимо, она и набросится».
Сколько раз и слышал, и даже читал я об этом: рысь в лесу только и ждёт, когда человек, идя по тропе, окажется под нею, и тогда — конец. А кто не слышал, не читал об этом в старых книжках? Вот один из мифов, сочинённых о живой природе, утвердивших наше заведомо отрицательное отношение к крупным хищникам, в результате чего они — почти все! — и оказались в Красной книге. Конечно, волк, медведь, тигр, повадившиеся давить домашних животных, нападать на людей, — враг, подлежащий уничтожению. Поддерживается, правда, и другая легенда, например, о большой пользе волка, в природе он-де санитар. Но это от невежества, от незнания, навязанного нам псевдозащитниками природы. Хищник, конечно, и санитар тоже, но, занимая только эту должность, он давно подох бы от голода. А на человека волк, кроме зверя бешеного, не нападает.
Но я-то хотел поговорить о рыси. Познакомился с этим чудесным зверем ещё в школьные годы. Сколько ни крался по самому свежему следу, сколько ни затаивался то у остатков её добычи, то в местах возможного появления — никогда не видел живого зверя. Насколько же чуток и осторожен он! Рысь всегда обнаруживала преследование и тихо растворялась в лесных дебрях. Да кто даже из профессиональных охотников просто так, без собаки, так уж часто видел рысь? Все добычи рыси только со специально натасканными собаками (они загоняют её на дерево) и немного самоловами. Серое пятнистое привидение! Но оно, как и положено привидениям, изредка показывается людям, идущим по тайге.
…В места эти я зашёл на длительные полевые работы по изучению экологии крупных животных тайги. Экология — это наука, изучающая взаимоотношения живого со средой обитания. Все прочие толкования этого слова, ныне заполонившие всё и вся — от незнания. Им заменили, в частности, «природопользование» и «состояние окружающей среды».
Долина Иркута в среднем течении — это узкая скалистая расселина, в которой оба склона почти прямо со льда круто уходят вверх. Снега здесь всегда мало, потому на зиму приходят кабарожки и кабаны — дикие свиньи. В заросших кустарниками узких распадках — следы зайцев. Изредка по льду Иркута, вверх или вниз по течению, по долине проходит стая волков, три-четыре зверя. Эти прослушивают, просматривают склоны на предмет обнаружения какой-нибудь живности. Я сначала решил подниматься наверх прямо в лоб крутого склона, но вчера была лёгкая оттепель, снег на камнях подтаял, и идти стало невозможно, так скользко. Тогда решил срезать мысок, спуститься в распадок и берегом ручья выйти, куда мне надо. Но только спустился вниз и вышел на лёд ручья, как он сильно захрустел под ногами. Моя же задача, как всегда, — идти по тайге бесшумно, «на совиных крыльях», чтобы что-то увидеть, услышать из жизни природы. На горных речках-ручьях зимою часто так бывает: пройдёт небольшая наледь слоем в сантиметр. Вода вскоре сбежит, а ледок, который сверху успел схватить её, остался и повис над материнским льдом. Вот он-то, ломаясь, и хрустит под ногами, как ни осторожничай, а идти надо! Остановился, стою, досадую: как идти дальше? И вдруг боковым зрением заметил на голом куполе наледи выше по распадку какое-то движение.
Поворачиваю голову — и ста метров не будет — на голубом возвышении, на фоне ослепительно белого заснеженного склона за его спиною, стоит светло-серый с тёмными пятнышками зверь. Рысь! «Лицом» ко мне. Вижу даже знаменитые её рысьи бакенбарды. Как же мне достать из-за пазухи фотоаппарат, ведь знаю: мгновение, и нет её! Так и произошло, рысь исчезла за два-три стремительных прыжка.
Удивительно, как умело — мгновенно — исчезают из поля зрения даже крупные дикие животные! Они, точно зная, где находится опасность, для укрытия на стремительном ходу используют любую неровность микрорельефа: гряду камней, упавшие или стоящие деревья, заросль кустарника, большой муравейник и другое. Да и окраска их шерсти почти всегда соответствует фону местообитания. Откуда рысь взялась? Пошёл «читать» её следы. Зверь накануне или рано утром сегодня поймал зайца и съел его. Отойдя метров двести, рысь взобралась на возвышение — острый каменистый гребень — далеко всё видно, и залегла на днёвку. Увидела или услышала меня, когда я только начал подниматься на склон. И шёл я почти прямо на неё. Рысь встала с лёжки, постояла, на слух последила, куда я пойду дальше, а затем начала спускаться в долинку ручья. Тут и я, резко изменив свой путь, направился туда же. Вот мы и встретились. Конечно, это был кот-самец, самки сейчас ходят с двумя-тремя котятами. Они с матерью три года ходят, жить учатся: ловить добычу, вовремя уходить из высокоснежных мест — кошки не выносят больших снегов.
В очень похожих условиях видел я рысь ещё один раз, последний на моих путях, протянувшихся на тысячи километров по тайге зимою, осенью, весною, летом. В Читинской области протекает река Менза, она очень многим похожа на наш Иркут, только нет на ней такого высокогорья, откуда зарождается наша река. Иду по долине одного из притоков Мензы Дакитуя. Много следов кабарги — самой желанной добычи рыси. И рысь тут, конечно, водится. Передо мною узкий скалистый мысок, а что это там над плитою самого верхнего камня? На фоне неба, рядом с кроною сосны, мерещатся мне те самые бакенбарды. И заметил-то потому только, что на фоне неба; среди ветвей, разного лесного хлама этого не разглядишь и в бинокль. Останавливаться нельзя, сразу «смоется». Медленными движениями, не снижая хода, поднимаю бинокль — точно! На камне лежит рысь! И напряжённо следит за мною. Полез я туда посмотреть, как зверь устроился на днёвку. На большой плоский с некоторым посередине углублением камень осень намела лиственничной хвои и берёзовых листьев, а зима прикрыла всё это невысоким слоем снега. И что очень важно для этого хищника на отдыхе — обзор наилучший. Волки, те после трапезы обычно в чащу забираются. Рысь же после приятного обеда должна любоваться открытыми далями родной тайги.
Как рысь охотится? Вот у кого поучиться бесшумному ходу по тайге, умению в нужном месте, на нужное время остановиться, послушать, посмотреть, что впереди. В гористой местности обязательно надо идти по гребешку — вершине между склонами и через определённое расстояние немного спускаться с него вправо-влево. Перед грядою камня остановиться — послушать, что за нею, а потом беззвучно высунуться и просмотреть, не лежит ли где, не стоит ли кабарга-козуля, не кормится ли заяц, он это делает почти беззвучно. И тогда осторожно подкрадываться. Рысь убивает добычу почти мгновенно, «как током» — сказал однажды охотник-очевидец. Оружие у рыси, помимо мощных клыков, — когти. Они называются «втяжными» — это кинжалы, до поры спрятанные в ножны. В момент нападения, когда лапа распрямляется, когти выходят наружу и становятся обнажёнными «ятаганами». Все видели играющих котят: когда они падают на спину или вспрыгивают на жертву, то одновременно обеими задними лапами быстро бьют по «добыче». Вот это же при необходимости может делать и рысь, и тогда в брюхо жертвы врезается несколько «ятаганов». На следу рыси когтей никогда не видно, лапа почти круглая, мягкая, аккуратная.
По следам я прочёл однажды в долине Тышея, как три козули, до того спокойно кормившиеся, вдруг огромными прыжками панически бросились в разные стороны. Но одна из них тут же упала, шею ей почти мгновенно перекусила рысь, оказавшаяся у неё на спине. Каюсь, почти вся добыча досталась мне. По следам было видно, что рысь заметила кормящихся козуль издалека и стала где ползком, где «на полусогнутых», где в рост, где подолгу лёжа на месте, но довольно быстро приближаться. Козули, как и всякая жертва крупного хищника, время от времени резко вздёргивают голову, чтобы осмотреться, прислушаться. В эти секунды подкрадывающийся хищник неподвижнее камня. Вот рысь подобралась на три-четыре прыжка и, улучив момент, по-видимому, когда все козули опустили головы, молнией рванулась на заранее выбранную жертву. А однажды я «прочитал», как рысь добыла кабаргу. Сначала она её не видела, шла по свеже-пахнущим следам. Кабарга, наевшись лишайников, устроилась на лёжку. Эти зверьки, в отличие от козуль, снег для лёжки не разгребают, а ложатся прямо на него, то есть — нет никаких покопок, лишнего шороха в лесу. Но рысь шла по следу, и к шорохам она всегда прислушивается. Кабарга, перескочив толстую валёжину, легла в двух метрах за нею на высокий муравейник. Это обстоятельство значительно облегчило охоту рыси: она ползком подобралась к валёжине, чуть-чуть выглянула (представил себе, как она при этом плотно прижала уши, чтобы не торчали над валёжиной) и прямо перед собой увидела жертву. Потребовался только один прыжок, кабарга не успела даже на ноги вскочить…
Тихо, незаметно живёт в лесу рысь, только зимою по следам и узнаёшь, что она тут водится, да и в марте очень редко кто услышит в сумрачном лесу отрывистое грубое мяуканье — свадьбы у них в это время.
…Яркой лунной ночью тихо иду в долине Ельничного из системы верховий Лены. И ещё издали вижу, что на толстой, на метр приподнятой валёжине серебрятся чьи-то следы. Подхожу: крупная одинокая рысь, самец, конечно, спустился с некрутого, пологого склона, немного прошёл вдоль валёжины, отметился, и вдруг сильным прыжком взлетел на её вершину. Затем зверь пошёл по стволу. От его шагов вниз сыпались крупные крошки снега, они синими искрами вспыхивали под ярким светом луны.

В ТАЙГЕ У ОЗЕРА СКРЫТОГО

Почти весь сентябрь стояли тихие, светлые, прохладные дни. Но за несколько последних резко похолодавших, ветреных дней листва берёз, осин, чозений почти вся слетела. И лишь лиственницы долго ещё стояли в охристых накидках. Только что был яркий, холодными ветрами позолоченный в горах праздник, и вот стоят эти деревья — если смотреть издали — серыми на склонах мазками. Рябины, вкрапленные в зелень кедров, вспыхивают густо-бордовым светом. Начался праздник осени, и холодный ветер, налетающий с побелённых кем-то вершин, споро и заботливо прибирается в лесу, готовится к грядущим снегам-холодам. Вода в реке Большой посветлела настолько, что и на середине её, и у противоположного берега видны темные полоски. Это стоят ленки, скоро они начнут спускаться на зиму в Байкал. Таймени собрались тоже группами по три-четыре, а то и больше, но чаще парами, стоят они на большей глубине — хозяева, стать. Завтра их увидишь уже в другом, ниже по течению улове. В этом тихом таёжном отдалении не сегодня-завтра свои брачные песни запоют изюбри, олени благородные. Их в этом краю немного, и моя задача «на подслух», по возможности, пересчитать всех.
На слиянии Кермы с Большой стоит высокий лесистый мыс, с него далеко видно, а значит — и будет слышно. Уже две ночи я провожу у костра на вершине этого мыса — слушаю тайгу, густо тёмную ночами, робко синеющую утрами-вечерами. Особая надежда на сегодня — предчувствие такое. Куда же дальше-то, 21 сентября?! Ведь и лось вот-вот застонет-закряхтит, песня у него брачная такая. Ну, наконец-то! На рассвете, только что подложил сучочков в свой маленький костерок, как услышал едва ли не у самых Горячих ключей: ааа-эээ-ыыы-ууу! Голос сильный, чёткий, под конец грубый. Запел зверь крупный, зрелый. Минут пять-семь стояла тишина, и вот далеко-далеко, еле слышу, ему ответил второй. Перекликаются редко, уверенно-достойные, видать, мужи. На самом рассвете в их дуэль вклинился третий, он запел прямо напротив меня за рекою. Три быка!
На восходе все замолкли, и недалеко от меня высоко и без обычных трёх колен, фальцетом вдруг выкрикнул четвёртый! Вон вас сколько тут, а я-то и на двух не рассчитывал. Что значит заповедник! Конечно, сегодня к ночи я буду здесь, пока не узнаю точно, сколько здесь солистов. А после, может, снежок первый мне по следам поможет узнать, сколько самок хотя бы в одном гареме.
Заполнив дневник, в последний раз окинул в бинокль таёжные дали, и на юго-востоке всего-то километрах в трёх-четырёх в сплошной зелени кедрового леса заметил вдруг блеснувшую поверхность какого-то неведомого водоёма. Изгибом Большой это быть не может, она далеко левее. Карт крупного масштаба у нас тогда не было, и я загорелся: это что же за скрытое озеро! Тут же заметил азимут, и вскоре был на берегу. К южному и западному берегам в виде высоких террас подходят склоны близких гор правобережья Большой. Остальные берега — низины, там сумрачная кедрово-пихтовая тайга. Длина озера метров триста, ширина — двести. Глубина — синь бездонная прямо от берегов. Но в северном углу относительно мелководно, там водная растительность и мелькают озёрные рачки-бокоплавы. Вдали от берегов плавает одинокий горбоносый турпан. Берега изрыты медведями, они грабят запасы орехов, которые делают бурундуки. Тишина стоит на древнем озере. Но живёт оно, это видно по медленно опускающемуся западному берегу — деревья уходят под воду. Как же я не знал о нём столько времени! Может быть, в озере рыба какая есть? Бывали ли тут когда-нибудь люди?
Поднялся на невысокий склон у южного края озера, которое про себя тут же назвал Скрытым, и увидел загадочный местный раритет: немного покосившись, потемневший от времени, с расщеплённой от старости на четыре грани вершиною стёсанной, стоял невысокий столбик. Кто, когда, зачем его тут, в этом удалённейшем от людских забот месте зарыл-поставил? Обойдя со всех сторон, заметил стёсанные «щёчки», а на одной из них теперь уже неясно вырезано или выжжено: «1934 год». Это тогда, в той дали времени, тут проводились лесоустроительные работы?
…Снега уже улежались, и пора мне вести лыжню-чумницу на Горячие. Наблюдатель заповедника Иван Жигун уже проходил тут, но это было до бурана-метели, и от лыжни его осталась лишь тёмная полоска. Отворот на Скрытое с Большереченской тропы осенью я отметил затёской на дереве, вот теперь не проскочить бы её. И вот, стоя перед нею, решаю: всё же сначала идти на Керминское зимовьё, а уж оттуда делать обстоятельные заходы на озеро и Кабарожью гриву (это я потом так назвал хребтик, прижавший озеро с юга, где оказалось обитание кабарги). Первое, что бросилось в глаза, как вышел на озеро — там, где чуть накипевшая с берега наледь ли, или усилия ветра-хиуза сняли снег до льда, виднелось несколько круглых, поперечником менее полуметра, давно замёрзших отверстий. Будто рыбаки бормаш (рачков-бокоплавов) для рыбалки на Байкале добывали. Да неужели же сюда, в даль такую за ним ходили?! Предположил, что отверстия проделаны идущей со дна термой — горячей водою; здесь, в долине Большой, есть выходы горячих вод (до плюс 70°), но расположены они выше по течению. Много позже я узнал, что да — ходили туда за бормашом наблюдатели заповедника с кордона Большая Речка, чтобы в прибрежье зимою со льда ловить харюза. И естественно, они знали об озере, таким образом, я вовсе не первооткрыватель, как возомнил вначале.
Намереваясь узнать глубину озера, я захватил с собою веревочку длиною метров десять, но в первой же продолбленной лунке на середине озера она не достала дна. На мысочке-хребтике, подпирающем озеро с юга, дико заваленном ветровалом, действительно оказался обитаемый кабаргою участок. Снега около метра, как же зверёк коротконогенький живёт тут? А он и не думал в эти снега лезть. Для незнающего всё поле снега в лесу одной высоты и прочности. А это совсем не так. Под кронами деревьев, на упавшем с дерева пятне слежавшегося снега (кухте), на валёжине, муравейнике, глыбе камня и других возвышениях высота снега меньше, чем рядом, да и твёрже он. Прыгнув на след упавшей кухты, выскочив на свой старый след — тропинку, кабарга почти не погружается в снег. Хожу по следам, изумляюсь, до чего тонко олешек этот крошечный к высокоснежью, к условиям среды обитания приспособился! Нигде не вижу свежего на целине снега её следа — всё по надёжной опоре. Ход под кроною дерева — точно по следам упавшей кухты, там кабарга не проваливается. В одном месте уж и вовсе чудеса: толстая лесина сильно наклонилась, но не упала. Снега на ней, понятно, почти нету. Кабарожка прошла по ней, чтобы дотянуться до высоко растущего в кроне рядом стоящих деревьев древесного лишайника. И как не сорвётся, наклон-то градусов в сорок пять! Поднялась она над поверхностью снега сим приёмом метра на два. До чего остры копытца, не случайно охотники дали стоящей в таком вот месте кабарге определение: «пришурупилась». Она и на крутой грани скалы стоять так может. Вот бы увидеть: олень на дереве!

ТРИ МЕДВЕДЯ

Надо было бы подождать утра, да и идти. Всё равно засветло не успеть, вон и дождь, вроде, собирается. Хотя, путь знаком, тропа хорошая, часа за четыре дойду. Пусть затемняю — не в первый раз. Ночью даже интереснее, если, конечно, хоть что-то видно. Днём такого яркого ощущения не бывает: один ты во всём мире подлунном, всё, что видится и воображается — твое сокровенное.
А-а! Пойду. Там у меня временный шалашик из отпавшей от валежин коры, вот его не пройти бы. Да дождик-то, не в пример прошлому, всерьёз взялся, как только прошёл я километров пять. Но не возвращаться же. Темень! Тропу, конечно, не потеряю, она отлично ощущается ногою. Чуть в сторону шагнул — сразу густой багульник за ноги цепляется. Иногда дождь спадает, в тайге чуть светлеет, и я узнаю, где иду. Вот сейчас будет короткий крутой спуск, и я услышу шум речки, она подойдёт справа. А там останется километра полтора.
Вдруг! Аж во рту кисло стало — вскинулась ну совсем рядом из-под кедрины огромная чёрная фигура. Фигурища! И с громоподобным: ухр! ухр! — мгновенно растворившись в темноте, наутёк понеслась по лесу. Я было отскочил в сторону, но сообразил, что медведь удирает и, чтобы не забыть, где тропа, скорее на неё вернулся.
Это была одна из первых в самом начале моей полевой работы в Подлеморье встреча с медведем. В последующие годы их было сотня, если не больше, зверя этого там и теперь много. Подлеморьем, как известно, называется часть северо-восточного побережья Байкала. Проникнувшись особым интересом к этому зверю, к его экологическим приспособлениям (адаптациям, по науке), я стал специально искать встреч с ним, но встреч с расстояния; пожать лапу медведю — дело столь рискованное, сколь и не умное. Лучше в бинокль на лесных полянах.
Давшинские покосы — это обширная, обильно поросшая травами поляна в самом центре Баргузинского заповедника, в Подлеморье. Сегодня мне надо пройти всю её, миновать зимовьё и по Давшинско-Большереченскому междуречью выйти на левый берег Большой. Там найти относительно маловодный участок, переправиться и выйти на устье Кермы, там зимовьё — моя база на полтора месяца полевых исследований экологии лося и медведя.
Тропа, это даже колёсная дорога — сено возить с покосов в поселочек, тянется вдоль западного края поляны. С самой весны по ней никто из наших не ходил, и я ощущаю себя счастливым первопроходцем. На тропе, как только вышел из глубины могучего кедрового леса, увидел несколько плоских зелёных кучек-лепёшек. Вижу, что они оставлены в разное время. Понял, на поляне медведь прижился-прикормился, потчуется обильно растущей здесь медвежьей дудкой-борщевиком. Следы небольшие, молодой хозяин. Как бы его обнаружить-увидеть? Встав у дерева, внимательно осматриваю всю поляну, надеясь по колышащейся высокой траве его обнаружить. Спит поляна, нигде никакого движения. Но тут с Байкала подскочил мне помощник-ветерок. Нюх у медведей изумительно тонкий, на него и рассчитываю. Сейчас ветерок разнесёт над поляной мой «отвратительно страшный» запах, и если медведь тут, он обязательно учует меня и как-то обнаружится. Прикидываю: он может быть где-нибудь вон среди тех нескольких ёлочек, группой выскочивших на поляну. Лежит, небось, под кроною, борщевика наевшись. Нигде никакого движения, как вдруг там около этих ёлочек, свесив передние лапы, молча, столбом возникла невысокая бурая фигура медведя. Повернул башку в ту сторону, откуда запах мой ему набросило ветерком. Медведь поднял голову так, чтобы ветерок направлялся прямо в подставленные ноздри. Наверное, он сейчас легонько всхрапывает, как это они делают, когда принюхиваются. Видно, что он, поворачивая голову, с разных сторон усиленно принюхивается, стараясь определить точное направление источника запаха. Меня он, конечно, не видит — я за стволом и неподвижен. Вот наконец зверя, по-видимому, прямо стеганул по носу запах человека, он ухнул и большими прыжками понёсся к близкой опушке. Там оказалась болотинка от близкой речки Давшинки, медведь, не разбирая дороги, залетел в неё и, не меняя направления, в туче брызг исчез в лесу. Пока я его видел, он даже не остановился, чтобы отряхнуться, так напугался. Да, наши предки охотники надолго внушили врагу своему медведю страх перед человеком. Вообще-то — на пользу. Теперь вот медведь пользуется покровительством человека и потому ведет себя не лучшим образом; нельзя прикармливать этого зверя-хищника около человеческих поселений, около стоянок. Он быстро теряет осторожность и наглеет. Сколько по Сибири несчастных случаев от встреч с медведями!
…Тот день принёс мне удачные наблюдения сразу за несколькими медведями, но, если бы это случилось на берегу Байкала в его северной части, то ничего особенного. Там на северных побережьях моря нашего и десяток за весенний день — не предел, но это произошло в других местах. Весна, снег в затенениях только что сошёл, но южные, частично облесённые склоны Восточного Саяна уже начали зеленеть. Я иду вверх по небольшой речке в Тункинской долине. Ход по оголившемуся от снега льду почти беззвучный, то, что надо, когда ты в тайге. Так в иных местах мне удавалось подходить чуть не вплотную к чутким обитателям лесов. Эту небольшую поляну на крутом близком склоне, мельком осмотрев в бинокль, я уже стал проходить, как, взглянув ещё раз, боковым зрением заметил на её опушке невесть откуда взявшуюся, вполне чёткую фигуру. Только что её тут не было! Фигура — огромный, серовато-жёлтой окраски медведище! Он стоял под кроной сосны и, приподняв уши, заинтересованно смотрел вниз по склону. Если бы я не остановился, он наверняка увидел бы меня. Тут, хоть ты и с поднятой для шага ногою, замри камнем. Постояв в такой позе — «лицом» вниз по склону, медведь, отвернувшись от созерцания дна долины, вышел на поляну. Я ожидал, что он начнёт кормиться, но зверь сел на зад,, вытянул вперёд ноги и замер. Показалось, он приготовился созерцать раскинувшиеся дали берегов Иркута. И тут вижу, что из глубины леса на поляну один за другим шествуют ещё два. Первый, которого я увидел, на них даже не оглянулся, это означает, что все трое одна компания. Эти двое тоже не стали обедать. Один из них лёг на брюхо, второй тоже как-то полулёжа (на камень боком привалился) замер, и оба, развесив уши, уставились в никуда. Вид самый дураковатый, но не до смеха: братва собралась серьёзная. Что мне делать? Я же на самом виду. Если увидят, они, конечно, не рванут ко мне — так верится и видится, видок у них уж очень благодушный. Уйдут, скорее всего, с достоинством (подумаешь, какая-то там внизу блоха копошится!), но мне же понаблюдать за ними хочется. Уловив момент, когда все они сюда вниз по склону не смотрят, я медленно задвинулся за ствол сосны, оказался под кроною и вздохнул свободно. Тут даже сесть на валежину можно, и наблюдай тогда сколько хочешь. Но такого удовольствия они мне не предоставили, и полчаса не прошло, как по какому-то знаку, все враз встали и цепочкою потянулись вдоль склона.
Мне теперь надо на берег Иркута, там недалеко от берега моё потайное пристанище, база на три-четыре дня. В горах прошли сильные дожди, по Иркуту идет высокий паводок. Сижу на берегу, мою каменистую отмель на глазах закрывает мутная вода. По реке несет коряги, изредка целые деревья, выдранные с каких-то берегов мощью высокого потока. А что это за странная коряжка плывёт, на башку медвежью сильно похожая? Да и странно: несёт ее не вдоль по течению, но почти поперёк, и прямо к моей отмели. Встаю, чтобы рассмотреть. Мгновенно вместо коряжки на поверхности возникла едва ли не вся туша медведя! Зверь с такой мощью замолотил всеми лапами, что вылетел на поверхность чуть не весь. Он взял круто к берегу, но не ко мне, а выше по течению. Он полетел почти прямо против течения. Будучи почти напротив меня, на берег он выскочил метров сто выше по течению! Остановился, энергично, почти исчезнув из вида в туче брызг, отряхнулся и поспешно скрылся в лесу.
Много сохранилось в памяти встреч с медведями, но всякий раз, когда я гляжу на вершину горы «Три медведя», которая возвышается над моим Утуликом, почему-то вспоминаю именно этих, о которых только что рассказал.

ВСТРЕЧИ НА БЕРЕГУ

Уже около месяца я в походе по северо-восточному побережью Байкала. Цель моя в этом весеннем походе — учёт численности и наблюдения за сезонным перемещением лося, изюбря, медведя в прибрежной части низовий рек, сбегающих с Баргузинского хребта, — притоков Байкала. Чтобы определить время ухода копытных из прибрежных лесов на лето в высокогорье, я на разные расстояния от устий поднимался по долинам Ширильды, Томпуды, Шенгнанды, Урбикана. Лоси пошли вслед за таянием снега в середине мая, изюбри отстают на десяток дней, а медведи наоборот — начали собираться в прибрежных лесах Байкала. Это объяснимо, в уже оттаявшей вдоль берегов полосе на самом мелководье начали икрометание бычки, по времени совпал с этим массовый вылет бабочки-ручейника. Бабочки, укрывающиеся на ночь под камнями на урезе воды в невероятном количестве, и плещущиеся на мелководье бычки — лакомая закуска медведей. Звери об этом знают, и ночами, а зачастую и в светлое время при пасмурной погоде бродят вдоль берега. Они собирают лепешки икры, прихлопывают лапами самих рыбёшек и, переворачивая камни, добывают ручейников. Это время очень удобно для подсчета численности косолапых, наблюдения за их поведением, оценки состава сообщества. Этим занимается наука популяционная экология, и это было моей исследовательской темой в заповеднике. Она требовала длительных, точных наблюдений в природе.
«За день запросто дойдёшь, чо тут идти-то, километров двадцать», — говорит лесник Михаил Малыгин, на кордоне которого в устье Шенгнанды я базировался последнюю неделю.
Вышел на рассвете, рассчитывая ещё застать медведей на берегу. Идти легко, путь идёт вдоль по берегу Байкала, а тут почти везде хорошо набитые медвежьи тропы. А идти мне до устья небольшой речечки Урбикана, там, по словам Михаила, «живое» зимовьишко — с железной печкой, значит. Там поживу-поработаю дней с десяток. На устье Урбикана — Михаил рассказал — есть потайной солонец на изюбря, и, если звери ещё не ушли в горы, есть возможность ночами понаблюдать пантачей.
Медведи до того часто проходят по этим тропам, что в нескольких местах на них явственно ощущается медвежий запах — амбре знатно проквашенного жира.
День случился яркий, ветреный, а это не погода для медведей на берегу. Вот если бы дождик реденький, да тишина на Байкале… За весь путь видел только одного косолапого, и то в бинокль, и он уже покидал берег. Запомнилось два участка — мысы Понгонье и Шераки. Это крупновалунные прижимы с сосновым редколесьем. Между валунами на жёлтой хвое во множестве чёрненькие «визитки» кабарги. Отсюда с вершин мысов, где кабарга проложила тропинки, необыкновенно широкий обзор байкальских далей. Видно всё противоположное побережье, от Горемыки до Елохина! У берега вдоль мыса Шераки лежат отдельные с плоскими спинами, байкальской волной обкатанные валуны. Это небольшое лежбище нерпы, но сейчас, конечно, нерп нету, на Байкале сплошное поле льда. На урезе воды лежит отломившаяся от утёса огромная глыба камня. В Байкал обращена её отвесная грань. На вершине растёт-страдает маленькая, худосочная сосёнка или кедрушка. Взобрался на вершину камня посмотреть на деревце, затем, обойдя чем-то заинтересовавшую глыбу, на её байкальской стороне увидел чётко выбитое: «1878», а под цифрами выбита горизонтальная черта. Догадался, что это одна из 16 засечек-отметок уровня Байкала, и сделал её геолог И. Д. Черский. Черта выше современного уровня (я её обнаружил в 1959 году) сантиметров на 60. За 81 год Байкал в этом месте опустился более чем на полметра! Но это относительные расчёты, автор оставлял засечку не весною, когда самый низкий уровень воды, а в июле-августе 1878–1880 годов. Кругобайкальская туристическая тропа ныне должна иметь в виду эти ценнейшие объекты.
…В зимовьишке, стоящем на самом берегу Урбикана, с прошлой осени рыбаков не было, сюда они приедут к лету на рыбалку, и оно в моём полном распоряжении. В нём по вечным правилам таёжной культуры оставлена охапка дров, коробочка спичек, баночка соли на полочке, мешочек сухарей и немного заварки для чая привязаны на верёвочке под потолком, от мышей-полёвок. Даже огарок свечи. Нары для двух человек. И жизнерадостное журчание Урбикана за мутным окошечком.
Конечно, путешествуя в том богатом рыбой краю, я имел складной спиннинг, несколько мушек и блёсен. Урбикан полосой шириною метров пять «проел» лёд в своем устье и отодвинул его в недалеко протаявшее поле Байкала. Туда я и забросил блесну. Она не успела ещё и затонуть, как я ощутил сильный рывок. Против течения тянуть большого ленка, а я не сомневался, что это он, трудно, рыба сильно сопротивляется и может оставить с носом. Пришлось мне забредать в Байкал. Как красива эта рыба, да ещё если она у ваших ног! Тёмная в черных крапинах спина, широкие красные полосы поперек тела, яркий хвост и изумительно изящные белые обводы растопыренных грудных плавников! И второй заброс, и третий — всё так же ленок хватал «с лёту». Довольно, дня на два провизии мне хватит за глаза. А ленки здесь будут стоять еще долго, я знаю: они собрались сюда на охоту за икрой харюза. Харюз зашёл в речку и уже мечет икру; многие икринки сносит течением… прямо в рот ленка-хищника. Сами они, наевшись харюзовой икры, пойдут на икрометание через неделю.
Скоро начнутся сумерки, я собираюсь отойти от зимовья километра на два, затаюсь в прибрежных валунах, чтобы слушать медвежью «работу» и наблюдать их самих на береговой полосе Байкала. Только отошел с километр, как оттуда, куда иду, явственно донесся стук камней. Понятно, медведь вышел на работу, он, переворачивая камни, слизывает ручейников. Смотрю в бинокль: медведь небольшой, угольно-чёрной окраски, он не только переворачивает камни, но и изредка резво бросается в воду — бычков ловит. Звука отсюда не слышно, как он плещется, но хорошо видна туча брызг, из которых выскакивает удачливый рыболов. Он тут же отряхивается и, переворачивая камни, продолжает путь. Он идёт прямо ко мне. Срочно подбираю удобное среди валунов несколько дальше от уреза воды место и замираю. Знаю, что на открытом берегу медведи особенно осторожны, трусоваты, но если какой из них долго идет по берегу, может, учуяв меня, проявить нежелательное любопытство. Чтобы пугнуть его, нужен не звук, а резкий неожиданный, незнакомый запах. Запах человека для дикого зверя таковым и является. С берега, от меня, потягивает хиузок, на него и рассчитываю, он заранее предупредит медведя об опасности. Вскоре сумерки загустели, за светлым простором Байкала высинела волнистая полоска противоположного берега, надвинулись облака, стало быстро темнеть. Слышу, дальше по берегу за первым медведем начал «работу» ещё один, и он, кажется, удаляется. Ясно, что в прослушиваемом пространстве — километра два — вышли на берег два медведя. Звуки над поверхностью воды разносятся далеко, и лучше слышны, особенно ночью. Стемнело, начинает моросить, слышимость ухудшилась, и я решаю идти в зимовьё.
Дальнего медведя уже не слышу, а тот, который шёл ко мне, затих. Наверное, он зашёл в лес. И тут совсем близко послышалась «работа» ещё одного работяги. В той стороне, куда мне идти, можно сказать, отрезал путь домой. Стараюсь понять, куда он идёт? Сюда или нет? Шорох усилившегося дождика создаёт впечатление идущего совсем близко зверя.
На всякий случай резко, молча встаю. Тишина. Теперь понятно, медведь уходит, и надо мне подождать, чтобы он ушёл подальше, и тогда уж направиться домой.
Так, в наблюдениях на побережье проходило время. Две ночи я провёл на изюбрином солонце, но пантач не приходил. Обследовав солонец днём, я обнаружил в кустах неподалёку недавние объедки: изюбря, пришедшего на солонец, скараулил медведь…
Теперь передо мною лежит путь домой, в посёлок Давше, километров сорок по байкальскому прибрежью, идти будет легко — там торные звериные тропы, но люди не ходят — незачем, я никого не встречу. На озерке у устья Северного Биракана плавает три незнакомого вида утки. Продукты мои давно приужались, и одну из них я добыл. В научном отделе заповедника по шкурке определили: чёрная кряква. Как сказал орнитолог Николай Скрябин, — первая в научной коллекции птиц с северо-восточного побережья Байкала.

Содержание:
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- Часть 4
- Часть 5
- Часть 6
- Часть 7
- Часть 8