Устинов С.К. / Произведения

ВИЗИТ К БЕРЕНДЕЮ. Часть 6.
(записки эколога)

ТРИ ДНЯ ВЕСНЫ НА БАЙКАЛЕ

Стоянка Алексея Черных — это большой тент, натянутый на жерди, открытой частью смотрящий на Байкал у устья реки Томпуды. На «пороге» — большое кострище, дрова — «поленья» по пол-бревна размером. Костёр горит или тлеет днём и ночью. Я живу тут три дня, а вообще в этот далёкий край северо-восточного побережья пришёл с юга по льду Байкала на два месяца. Моя задача — собирать полевой материал по экологии изюбря, лося, кабарги и медведя, всех этих зверей здесь в тайге много. Через два месяца по берегу Байкала я вернусь домой — в посёлок Давше, в Баргузинский заповедник.
Спим с Алексеем на шубах и телогрейках, одеваемся шубами и телогрейками. Всего этого Алексей привёз сюда целый воз; с двумя приятелями, они на днях приедут, он будет нерповать-рыбачить тут всё лето. «Не люблю избу — ни восходов-закатов, ни звёзд, ни Байкала не видно», — говорит. Алексей — один из последних представителей Шемагирского байкальского рода эвенков, бывших жителей Подлеморья. С Алексеем я был знаком уже два года.
Как когда-то мой отец, Алексей говорит: «Хочешь увидеть зверя — ходи по тайге одиночкой, и шаги твои не должен слышать даже ты сам». Так ведут себя все хищники, медведь, при его двухстах кило, если осторожничает, может идти почти беззвучно. В этом я убеждался не раз. Выдать медведя иногда может только лёгкое сопение.
Искренность, доверие, глубокое знание Алексеем жизни разного зверя тайги сдружили нас, и после этой встречи мы переписывались более десяти лет, пока он не упокоился на кладбище в Верхнеангарске…
На правом берегу Томпуды в километре от её устья когда-то стоял небольшой эвенкийский посёлок Томпа, позднее была там даже метеостанция с русской семьёй. В окрестном лесу от той поры остались только полусгнившая упавшая ограда и столетние лиственничные пни.
По звериной тропе, её наторили медведи и изюбри, я иду в глубину леса к устью Тулунной — небольшому притоку Томпуды. Мне надо подняться вверх по её долине, познакомиться с таёжным населением. От устья Томпуды сквозь деревья видны были скалистые склоны по Тулунной, а это значит — там может обитать кабарга, экология которой особо интересовала меня. Вскоре тропа пропала, и я иду прямиком по лесу. Я прямо под ногами вижу на еле заметном бугорке… крест, давным-давно упавший, весь в зеленом мелком лишайнике, почти заросший болотным багульником, почти истлевший. Поискал вокруг — кладбище? Нет, только он один, сюда нет и не было тропы, нет здесь даже поляны. Вокруг плотно стоят лиственницы, лет им по сто, если не больше. Кто же был тут похоронен по-христиански? Своих эвенки хоронили на земле; это же был кто-то из первых в этих краях русских? Известно, что из острогов Верхнеангарского и Баргузинского туда-сюда казаки проходили вдоль северо-восточного побережья Байкала, и Томпа, конечно, была на их пути. Можно предположить, что кто-то заболел или от несчастного случая скончался здесь, в этом далёком, диком краю. И нашёл здесь среди вековых деревьев свой последний приют.
Смиренно-библейские, светлые, но и горькие чувства вызвала эта находка. Египетские гробницы, храмы инков, роскошные усыпальницы, некрополи, погребения разных владык-властителей! Чем в бесконечном Времени вы значительнее этой неведомой могилы? Наивно человеческое тщеславие…
На склонах Тулунной действительно оказалось много кабарожьих следов. Намереваюсь в сумерках вечера и утра посидеть-покараулить кабарожек. Поэтому подальше от речки (чтоб не шумела — мешает слушать) я устроил себе простенькую стоянку. Обложил камнями будущее кострище, настелил, чтобы не лежать на голой земле, несколько длинных,
по своему росту сухих деревец, тщательно обрубив сучочки — постель, и всё это закрыл со стороны склона — от хиуза — пластами коры. Оставил здесь — подвесил на сук от мышей, полёвок котомку-панягу, поднялся повыше на склон и у кабарожьей тропинки затаился.
Скоро подошли сумерки. Звуки дневные тайга не спеша стала заменять звуками ночными: вместо голосов птиц (вот и сумеречные всклики дроздов смолкли) пришли разные шорохи, потрескивания, похрустывания. Чуть слышна далеко внизу Тулунная. Появились звёзды, вдали справа угадывается белое пространство — так с гор смотрится ночной Байкал.
Долго ли, коротко ли, слышу какой-то неясный звук: то ли легонько пыхтит кто, то ли принюхивается с тихим всхрапыванием, то ли шуршит лапой-копытом по мелким камешкам на тропинке. Как ни вглядываюсь в тёмную стену леса, ничего не вижу. Вот звук прекратился, уж не медведь ли?! Палец на спуске карабина нетерпеливо подрагивает: стреляй, пугни, не налетел бы! Немного в стороне и выше меня по склону лежит глыба камня больше метра высотою. Верхний край его тёмной полосою лежит на фоне неба. И вот там, над этой тёмной полосою, на фоне неба беззвучно возникла какая-то странность: то ли куст, то ли вывернутые корни дерева. Странность слегка разворачивается то в одну, то в другую сторону. И одновременно с моей догадкой, тишину разорвал взвизг, как будто кто-то изо всей силы врезал бичом по боку поросёнку! Да изюбрь же, самец. Только они, заподозрив неладное, вот так взрёвывают-взвизгивают. В охотничье время, бывало, сидишь на солонце, изюбря ждёшь. А он беззвучно зайдёт сзади засидки метров на двадцать, схватит запах, и вот так в гробовой тишине — заикой может оставить. Неправедно разделили голоса самцы и самки изюбря. Кажется грубое, прямо грозное: ба! самец должен издавать, а это она — красота и само изящество. Впрочем, понятно: ей надо возможного врага её детёныша отвлечь-напугать.
Осталось мне спуститься к своей ночёвке и вытянуться у огонька до рассвета. Часа в два, в самую что ни на есть тишину и темень разбудил странный голос, высокое, тихое, заунывное: и-и-и-и. Через несколько секунд то же, и так много раз. Лежу, прикидываю, что это может быть? Голос льётся с дерева, сотни метров не будет. Небо яркое, звёздное, и в лесу немного видно. Пошёл на звук, догадываясь, что какая-то пичуга. Подошёл почти под самое дерево, и тогда с него сорвалась птица, а её крылья: вжук-вжук-вжук! Да желна же, никто больше в лесу так не летает. Самый большой, чёрный, как кусок потухшего угля, но со знатной красною шапочкой дятел, не редкая в лесах птица. Обычный крик её: пиить-пиить! А весенней песнею природа наградила вот такой — то ли стон, то ли плач.
В этот край на север Байкала я пришёл в самом конце апреля. Край далёкий, безлюдный в это время года, богатый зверем разным. Основной лёд Томпуда в своём низовье уже спустила, редко плывут лишь одиночные льдины. Река сейчас тихая, вода прозрачная. Переплывая на такой вот льдине за сбитой уткой, которая дотянула до противоположного берега, я увидел метрах в двух на дне большого тайменя. Тень льдины накрыла его, и рыбища опасливо посторонилась, качнув широкой красной лопастью своего хвоста. Увы, такого в Томпуде теперь не увидишь…
По словам Алексея, выше по долине Томпуды километров двадцать есть большой природный солонец, на который часто приходят изюбри: «Когда найдёшь, много интересного увидишь, раз интересуешься». Он столь точно рассказал, что нашел я солонец без труда. Это небольшая площадка синеватой глины вперемешку с желтоватой супесью на берегу реки, вся она была истоптана зверями. Но на подходе к ней пахнуло гниющим мясом, и я вовремя насторожился, по опыту знаю: очень опасно. Из кустов напротив солонца выскочил большой медведь необычной — светлой — окраски. Но вместо почти неизбежного в таких случаях нападения, к чему я приготовился, он глухо рыкнул и бросился наутёк. Для острастки я выстрелил ему вслед, без желания поразить. Оказалось, медведь дня четыре назад скараулил здесь изюбриху, по своему обыкновению, зарыл её, забросал мхом, сучьями. Покажись я в ту пору… И много ел. К моему приходу от добычи, кроме дикого запаха, ничего не осталось. Видимо, поэтому зверь и не набросился. Зная, что сюда изюбри долго ещё не придут, я повернул назад, к Байкалу.

«ОБЯЗАТЕЛЬНО СХОДИТЕ К КЕДРУ!..»

Четвёртый день подряд, как по расписанию, около 16 часов на осевой линии Байкальского хребта начинают громоздиться тёмно-тёмно синие, почти чёрные тучи, сверкают молнии, долетает гром. Я засекаю время, за сколько секунд после молнии гром услышу. Получается, за 20 — выходит, расстояние до тучи около шести километров, а значит, гроза повисла над вершиной заповедной Шартлы. Эти тучи каждый день, зарождаясь в одном и том же месте, за одно и то же время проходя одним и тем же направлением — на верховье Шартлы, спускаются к Байкалу в одном и том же месте — на мысе Хыр-Хушун (Рытом). Они и мне задали один порядок: ухожу со стоянки в семь часов, возвращаюсь к шестнадцати, ко времени спуска грозы на мыс, чтобы понапрасну не мокнуть. Обследовав среднюю часть мыса, сегодня решил пересечь его не как обычно, а взял левее и пошёл по кромке редкого тополёвого леса. Тополя здесь растут редко, условия тяжёлые, и они приобрели самую разнообразную форму. От неистово, уродливо искривлённого ствола и кроны — до правильного шатра, отчего некоторые участки Рытого смотрятся как саванна с её редко расставленными шатрами баобабов. Заглядевшись на эти «баобабы», я почти не смотрю под ноги, но эта ярко-белая по зелёной траве полоса, возникшая передо мною, силой остановила взгляд. Оказался правильный ряд, а подальше и второй, параллельно этому. Они сложены из камней белого цвета (известняк?), явно указывающих кому-то путь вниз по склону Хыр-Хушуна.
Приглядевшись, можно было заметить и углубление — канаву между рядами камней. Камни положены так давно, что покрылись яркими пятнами накипных лишайников. Эти лишайники растут очень медленно, а значит, кладке не меньше ста лет. И значит, на мысе Рытом были утуги — поливные луга, поскольку эти камни и канава — отвод воды для них. Проследив направление канавы и каменной кладки, я вышел на устье Рытой, на то место, откуда отводили воду. Как умно, бережливо, толково всё это сделано! Учтено направление, уклон, необходимая сила напора воды, расстояние от места отвода воды до участка полива.
Заповедный, священный, древний Хыр-Хушун, ты — бесконечный кладезь загадок и открытий! Воистину — жемчужина заповедной территории.
Теперь мне надо на мыс Покойный. Там, по рассказам многих работников нашего заповедника, тоже есть остатки древней поливной системы. Понимающие необходимость поиска следов древней деятельности человека на заповедной территории, доброжелательные и толковые инспектора Владимир Привалов (старший инспектор), Сергей Шабуров (участковый) и Анатолий Налейкин взяли мой интерес под своё покровительство. И вот я уже поднимаюсь по тропе вверх вдоль селевого потока речки Покойницкой. Своё название, по слухам, она получила оттого, что сюда на её берег когда-то привозили усопших местных жителей, которые по бурятскому обряду должны быть оставлены. Видимо, поэтому картографы дали название и самому мысу — Покойники, которое поселилось на всех картах Байкала. Покойным же мыс был назван ещё в XVIII веке участником экспедиции Палласа в 1772 году штурманом Алексеем Пушкарёвым. Покойный, то есть удобный залив — спасение судов от всех ветров.
Теперь на выходе Покойницкой из сжатия близких облесённых склонов вижу явные следы отвода воды из речки. Тут положено труда ещё больше: первый участок был построен из выдолбленных стволов — лотков для тока воды, положенных на лиственничные опоры. Далее вода шла по ныне еле заметной (не зная, что искать, не увидишь) канаве, прорытой в лесу. Длина канавы до выхода на утуг (я проследил) — около двух километров. Прямо на её русле ныне стоят лиственницы, лет им под двести… Севернее мыса Покойного заметно отрытых участков почти нет, и утугов там древние жители, кажется, не устраивали. Зато там построила свои замечательные творения сама Мать-Природа. Как-то научные сотрудники Виктор Степаненко и Юрий Петроченко, возвратившись на базу в Большом Солонцовом из похода на гору Елбырь, прямо искрились открытием. «Вы знаете, — говорили они, — там стоит во-от такой кедрище! Во всём заповеднике, наверное, нет такого!» Конечно, мне тут же захотелось повидать его, но возможность такая выпале не скоро. В начале июля я оказался у подножья Елбыри, а Сергей Шабуров напутствовал: «Обязательно сходите к Кедру!»
Гора Елбырь (Блестящая) в трауре. Она оделась в тяжёлый почти чёрный дым лесного пожара, пылающего где-то за ней на Ленской стороне Байкальского хребта. Сквозь медленно плывущие облака дыма изредка видны пятна снежников и ленты водопадов на её каменных склонах. Гору с юго-востока прорезало глубокое ущелье, оттуда в паводок бешено рвётся селевой поток, но сейчас русло голое, и идти можно. Хотя путь тяжёл: дикое нагромождение разных размеров обкатанных камней подстерегает каждый неосторожный шаг. И поэтому почти всё время смотреть приходится только под ноги. Так я сначала и просмотрел то чудо… Но — по порядку.
Остановился оглядеться, куда дальше, и вдруг заметил, как что-то мелькает на небольшой травянистой полянке. В бинокль вижу: лисица. Зверёк очень подвижен, деловит. Он деловито шныряет туда-сюда между кочек — охотится. Хорошо видно главное назначение пышного даже сейчас, летом, хвоста: это руль. Он постоянно в движении; мышь-полёвку поймать не просто, нужна быстрота и изворотливость. По резкому взмаху хвоста вправо-влево можно уверенно поздравлять охотника с успешной добычей.
Чудеса свои — кедр и водопады — гора Елбырь упрятала за узким сжатием скалистых берегов, а по дну пустила быстрый водоток. Поднимись вода — и к чудесам так просто не пройдёшь, надо на склон лезть, опасно там. Но нынче поток невелик, и я сквозь тесное сужение нависающих скал выхожу в небольшое расширение долины перед крутым подъёмом в высокогорье.
Какая великолепная картина! Да, тут обязательно должны таиться чудеса: справа молча смотрят на неожиданного посетителя три стоящих рядом, почти одинаковых размеров, колоссальных каменных истукана. Прямо передо мною — крутая стена с зелёными полями кедрового стланика, с курумами и пятнами снежника. По одному из них почти прямо вверх довольно быстро идут два небольших медведя. Слева на близком и особенно крутом склоне — дикое нагромождение россыпей камня под грозно нависшими над узкой долиной утёсами с рваными боками и ломаными вершинами. Над и перед ними ползут клочья то ли дыма, то ли тумана, то ли облаков. От этого скалы быстро меняют форму и кажутся ожившими привидениями, летящими по небу. И вот тут, чуть правее по ходу на небольшом возвышении стоит Кедр! Именно так, с большой буквы! Выше и в стороне деревьев больше нет, а только кустарники, едва достигающие ему до колен. Это верхняя граница леса. Чтобы не упасть от диких ветров, оперся он на восемь колонн для укрепления корней. Кедры — известные любители высоты, на хребтах они часто поднимаются высоко, но чтобы достичь здесь, в особо суровом краю подгольцовья, такой мощи и такого величия! Хочется дать ему лет семьсот: поперечник сто восемьдесят, обхват на высоте груди триста девяносто сантиметров! У кедров зачастую бывает по нескольку вершин, у Кедра их четыре. Взобрался он сюда один, но позже к нему присоседились ещё два, хотя далеко не такого возраста и величия. Кажется, Кедр какими-то силами однажды изгнан был снизу за тяжкий проступок и долго стоял в одиночестве. Но вот разрешилось ему иметь то ли стражу, то ли семью — и поселились тут ещё два дерева. Самое удивительное — даже на этом долгожителе есть шишки!
Припоминаю только два дерева, более или менее сравнимые с этим великаном, из всех тех, которые я видел в своих многочисленных таёжных походах. Один стоит в долине Шумилихи на тропе в подгольцовье Баргузинского хребта в Баргузинском заповеднике, тоже на границе леса. Второе — это колоссальная лиственница, царствующая на равнине у озера Тулон в предгорьях западного склона Байкальского хребта.
Так я думал, вспоминал, возвращаясь от кедра к своей стоянке на берегу Байкала. Как и несколько часов назад, шёл я тем же путём по камням остановившегося селевого потока, и так же неотрывно следил за каждым шагом, чтобы не заломить ногу. Но вот перед глазами встал крутой обрывистый берег, я почти упёрся в него лицом. Поднимаю глаза: прямо передо мною на террасе стоит тополь. Почти такой же мощи, как и Кедр! Елбырь представила изумлённому взору её паломника второе своё чудо. Таких тополей я не видел нигде, даже в их царстве на Хамар-Дабане: поперечник 150, обхват 340 сантиметров. Секвойя! Этот не одинок, вокруг него много детей и сородичей, но далеко им до его величия. Высота почти такая же, как и Кедра: с многоэтажный дом! Тополь был выше, но Горная однажды сломала его вершину.
Заповедная гора Елбырь — Блестящая, верю, ты показала нам далеко не все свои сокровища, позови меня хотя бы ещё раз повидаться с тобою!

ВИД ИЗ ДУПЛА ЖЕЛНЫ

Дождь пошёл сразу, как мы отчалили от берега в поселке Бирюлька. Дядя Ваня (Иван Илларионович Черкасов) вышел за ворота и «благословил» нас на путь дальний. Здесь, в его усадьбе, стоящей на самом берегу одной из проток Лены, Трапезников оставляет автомашину, когда лодкой отправляется в Чанчур. И лодка, когда надо, оставляется тут же. Перед нами — сто пять километров до Чанчура. Река нынче в конце мая ещё не сбросила главный свой паводок. Вода тёмная, грозным валом, на глазах съедая обвалившиеся вместе со стоящими на них деревьями участки берегов, яростно мчится нам навстречу. Лодка в особо свирепых местах, резко сбавив скорость, с воем прорезает валы воды, способные всё смести на своём пути. Главная задача рулевого — разглядеть в мутном, стремительно набегающем потоке плывущую навстречу корягу, коварно притопленную на стрежне.
Резко похолодало, впереди около пяти часов неподвижного сидения в лодке; пристать, разогреться-размяться некогда и почти негде — отмели закрыты, а к берегу не пристанешь. Но Владимир Петрович — человек опытный, этот путь он проходит, наверное, в тысячный раз. Небо тёмное, в спину хоть и ледяной ветер, но он милостиво подгоняет, и холод пробирает нас не сразу. Я скучаю, берега знакомы и сейчас там не видно никаких птиц, наблюдение которых обычно скрашивает далёкий путь.
К Чанчуру причаливаем замёрзшими до трясучки, я не припомню, чтобы когда-нибудь так люто замерзал. Но едва только показались домики посёлка, дождь и ветер удовлетворённо прекратились, и оказалось, что «на дворе» не так уж и холодно. Нина Николаевна Трапезникова, редкого гостеприимства человек, тёплым застольем окончательно отогрела нас.
Моя цель в нынешней поездке на территорию заповедника — поискать следы давней деятельности людей на его территории. Здесь, в западных предгорьях Байкальского хребта, я не рассчитываю на возможность находки древнего городища, что удалось прошлым летом на байкальском прибрежье. Но люди веками осваивали эту территорию охотничьим промыслом, а значит, какие-то следы должны остаться, хотя бы в виде развалин зимовья. Развалины зимовья, затёсы — остатки старинных троп, признаки поселений и постановки самоловов — это, конечно интересно, но сокровенная моя мечта — найти следы заготовки леса и постройки так называемых карбасов. Карбас — посудина, в которой сплавляли по Лене жизненно необходимые грузы от Качуга до Якутска, по-современному — северный завоз. В начале XX века пароходов было мало, а раньше их совсем не было, и важнейшую эту задачу выполняли карбаса грузоподъёмностью несколько тонн каждый. Посудина эта пассивного сплава, разового пользования, на месте доставки груза её разбирали для какой-нибудь постройки или на дрова. Карбаса — единственная в те поры возможность доставки грузов в массовом количестве, и потому их постройке уделялось большое внимание.
С приходом Советской власти в прибрежных ленских деревнях были организованы даже колхозы и промышленные артели, специализацией которых была постройка карбасов. В зависимости от количества человек в артели, ей бывал «спущен план» в три-четыре карбаса за месяц. Таким образом, деревни Качугского района к началу навигации спускали на воду несколько сот карбасов. В конце Якутского тракта — Качуге — они загружались и отправлялись в путь длиною несколько тысяч километров. Карбаса строились вплоть до середины 60-х годов прошлого столетия, и по деревням ещё живы участники той эпопеи. Один из них и есть Черкасов, недавно отметивший своё восьмидесятилетие. «Дядя Ваня — спрашиваю его чем Вам пришлось тогда заниматься?» «Я, паря, десятником на заготовке леса был.
У-у-у, работа тяжёлая и ответственная. Найти лес, забросить бригаду, распределить, кому что делать. Не выполни-ка! В райком, а то и в суд потащат. Зимой кое-где снега в пояс, лошадёнки слабые, люди плохо одеты, денег почти не давали, а только продукты, да кое-какую одежонку. Да бабы тоже работали! Смех, ты Дунькину протоку знаешь? Спускали мужики карбас, она сидит на носу, командует: туда правь, сюда. Ну, и посадили на залом». Вот и так, оказывается, можно увековечить на Лене своё имя.
В заповеднике известно так называемое Алиллейское плотбище. Здесь, на левом берегу Лены у устья речки Алиллей (страшное место, по-эвенкийски) и лес рубили, и карбаса строили. Сюда сплавляли и тот лес, что рубили выше по реке. Несколько лет назад я обследовал это плотбище и даже нашёл место, где построенный на берегу карбас спускали на воду. Но, раз сюда сплавляли лес — значит, его рубили выше по реке. А где? Эту лесосеку нынче я и решил поискать.
Вверх по Анаю — притоку Лены — моторка Трапезникова идёт ещё труднее. Воды прибавилось, но Анай мелководнее Лены, и гребной винт подводному камню подарить ничего не стоит. Анай следит за этим ревностно — неуправляемую лодку мигом в залом или под нависшее дерево, а там и опрокинуть. Вот и зимовье, оно стоит на самом берегу, здесь будет моя база. Трапезников, напилив дров и поставив новую печку, полетел вниз по реке в Чанчур. Через несколько дней, обследовав берега Аная, я накачаю свою резиновую лодку и сплыву туда же.
Дожди прекратились. Они добили снега в гольцовом верховье Аная, и река еще более яростно полезла на берега. Каково нынче в низовьях Лены опять будет…
Не устаю восхищаться наблюдательностью ворона. Стоило выйти на открытый берег и расположиться для чая, пустить дымок, как тут же над головою замечание вроде самому себе: тклык? Мол, тут надо после посмотреть, не останется ли чего съедобного. По многолетней моей привычке останется, конечно, прилетай, угостись.
Иду серединою крутого высокого склона, поросшего старым, редкостойным лесом. Несколько в стороне среди крон мелькнула — взлетела и сразу же села небольшая, похожая на маленького сокола, птица. Что за соколок, надо посмотреть. Птица, как приблизился, снова взлетела, но, пролетев десяток метров, села. И так несколько раз подряд, даже приближаясь ко мне. Наконец разглядел — да это же глухая кукушка! Припоминаю, что однажды на Приморском хребте Байкала в верховьях Сармы кукушка вела себя точно так же. Но после 4–5 «ныряний» с крон она вдруг бросилась прямо мне под ноги, схватила что-то клювом и улетела. Успел заметить: она схватила огромную зелёную гусеницу, должно быть, лакомый свой корм. Это известно, кажется, в наказание за подброс своих яиц в гнёзда других птиц, только кукушки едят немыслимое — ядовитых, колючих гусениц.
В полдень июльская жара. Скоро откроется долина Аная, я сфотографирую синеющие на горизонте горы его верховий, остров и бурые, свирепые воды этой горной реки, а потом поверну назад, к зимовью. Нет здесь никаких следов порубки леса на карбаса, да и не может быть: очень уж крутые длинные склоны, далекие от берега. Впереди вижу кучу свежих щепочек и темнеет какое-то отверстие у корней мощной лиственницы. Подхожу, и никак не верится: отверстие сорок на пятнадцать и в глубину на двадцать пять сантиметров продолбила желна, чёрный дятел. В глубине ствола видны остатки зимовального гнезда больших чёрных муравьев. Желна обнаружила их и додолбилась. Чудо природы этот клюв желны! Там впору долото стальное, да к нему молоток поувесистее.
Оторвавшись от созерцания этой грандиозной работы желны, огляделся, куда идти дальше, и среди зелени леса заметил высокий чёрный пень. Ещё не догадываясь, что это такое, подхожу поближе, чтобы посмотреть, отчего он чёрный — ведь следов пожара здесь нет. Оказалось, пней тут несколько, и все чёрные. Вот пень, да вон ещё один, и вот там тоже. Да ведь это же та лесосека, слава Богу — нашёл! Пни остались на родине, стволы же, может, уж сто лет лежат где-то, а то и сгорели далеко на чужбине, на севере. Пожар опалил пни ещё тогда, когда не было стоящих сейчас вокруг красивых деревьев. Они не знают, не видели рук тех людей, тяжкого их труда: крутизна склона, с которого спускали брёвна, — под сорок пять градусов, до реки не менее километра. Высота пней намного больше метра, значит, пилили деревья в высоком снегу. Техники не было никакой, лошадёнка и руки людей, рабский труд. Сколько здесь было несчастий, увечий, огорчений, и едва ли случались радости. Бревно с такого склона, как ни удерживай, летело пулей, и едва ли всегда удавалось увернуться. Печальны истоки северного завоза…
21 час. Сижу на чурке у зимовья. Дожди пролетели, но Анай ревёт по-прежнему. За сутки его тёмные воды поднялись ещё на 20 сантиметров. Ветер, набегающий порывами с верховий Аная, подбрасывает сухие прошлогодние листья берёз, и они с шорохом летят мимо меня. Как холодной перед снегом осенью. Завтра я накачаю свою лодочку и поплыву вниз по реке, как те брёвна когда-то.

ЗОЛОТОЙ ОСЕНИ ПЕСНИ СТРАСТНЫЕ

Нынешняя осень к середине сентября только слегка позолотила участки горных склонов и долин там, где они заросли берёзой, осиной, тополем. Но гольцы, подрезавшие верховья рек, уже давно белые. Воды речные осень высветлила до того, что просматривается даже дно далёкое омутов синих. Там затаились мелкие камушки, какие-то давно затонувшие веточки, длинные узкие листья ивы, первыми расставшиеся с родными кустами. Тёмными полосочками видны харюзки, приготовившиеся выйти в Байкал на зимовку. По кустам шиповника, растущего на берегах таежных рек, рассыпаны алые брызги — кусты зацвели во второй раз. Прохладно, ветерок, набежавший с близких гор, явственно шуршит в побуревшей траве, качается на свернувшихся трубочками листьях кустарников. По таёжным озёрам, по рекам плывут эти построенные эльфами на их таинственных верфях крошечные судёнышки; в тёплый полдень на них покачиваются пассажиры — какие-то маленькие насекоминки и паучки. Я вижу, как на одно из них пытается «приземлиться» стрекоза, но судёнышко не выдерживает такой тяжести.
На длинных тихих плёсах ощущение полной невесомости. Лодочку свою резиновую я не подгоняю, вёсла смирно лежат на бортах. Невыразимое благолепие! Тихо плывут близкие берега таёжной речки. Тень моя безмолвно скользит по дну, и когда мелко, видно, как от неё настороженно уклоняются тёмные полосочки — спинки харюзков. Но задача моя в этом путешествии — не только познавательный сплав по осенней реке. Я подбираю место для стоянки дней на пять-семь, из подручного материала построю немудрящий шалашик и буду утренними, вечерними зорями подниматься повыше на ближайший мыс, чтобы в осеннем безмолвии слушать тайгу.
На медленно приближающейся отмели, заросшей низкорослой ивою, неподвижно, чёрной горелой корягою, глядя в сторону, стоит глухарь. Я знаю, что так он пристально следит за мною. Он услышал меня ещё за поворотом — там быстринка, и лодочка побулькивала, и теперь оценивает: что это? Моя неподвижность в медленно плывущей лодке всё же насторожила глухаря, но он не взлетел, а довольно шустро убежал в кусты. Там он остановился и, вытягивая шею, по-прежнему смотря в сторону, следил за столь невиданным животным. Я уже проплыл довольно далеко, но голова любопытной птицы всё ещё торчала над кустиками ивы. На отмели много мелких камешков, глухари собирают их в зоб и желудок для лучшего перетирания поедаемых растений, хвои. Это так называемые гастролиты, они есть и у других представителей отряда куриных.
Вот под невысоким обрывистым берегом мелькнула какая-то ярко-белая полосочка. Мелькнула и исчезла под берегом, но когда я подплыл поближе, эта полосочка обернулась горностаем. Он шустро бегал там под укрытием нависшего обрыва — охотился, но на берег не выскакивал. Затянувшаяся осень сыграла с ним злую шутку: снега ещё нет, а он уже побелел. Чувствуя свою незащищенность, охотился зверёк под укрытием. В такое же положение попали нынче и зайцы. Такие осени иногда случаются.
…Вот, кажется, то, что надо. Острый скалистый, поросший сосною мысок сбежал с приподнятого отрога, выводящего почти в подгольцовый пояс. Тут мне и устраивать стоянку. Толстые, поваленные давней бурей деревья дадут куски коры для постели у костра и крышу. Судя по следам на отмели и в близком лесу, тут водится и главный мой исследовательский интерес в этой поездке — олень благородный, изюбрь. Вот-вот начнётся брачный его сезон, и «быки» запоют серебряные свои страстные песни. Прослушивая их с гористого возвышения, я буду отмечать «певцов» и, следовательно, определять их численность. Учёт численности диких промысловых животных — одна из главных задач современного охотничьего хозяйства. Я попытаюсь подойти или хотя бы по следам определить и состав «гарема» изюбрей, а это уже даст возможность обобщить (экстраполировать) численность изюбриного сообщества на большой площади.
Сегодня утром, вернувшись с наблюдательного пункта, в улове, куда с котелком хожу по воду, увидел большую светлую тень. Конечно, в таких путешествиях со мною всегда маленький складной спиннинг — харюза на обед ловить. Но для такой «светлой тени» есть у меня и блёсенка. В высветленной осенью воде беленькая вертушка хорошо видна. Вот она проходит на соблазнительно близком от рыбины расстоянии, а та — ноль внимания. Даже вроде бы несколько посторонилась: иди ты, мол, и дальше по своим делам, не мельтеши тут. Вот незадача! Забросил ещё раз — то же самое. Заело, что же делать? Он что, заснул, что ли? Похоже, это не таймень, а большой ленок — те капризнее, муху, поди, ждёт. Вот мухи-то у меня ленковой и нету, зато есть голый крючок. Сейчас муху буду городить. Натеребил желтоватых ниток из шапочки, серых из куртки, от личной бороды пару белых волосинок ножом отрезал — построил муху. По поверхности воды провёл — чуть приподнялась от дна, «облизнула» белые губы, и всё. Тогда пристроил грузило и повёл у дна. А-а-а! Вот это другое дело. Ленок как-то вяло догнал муху, «хлопнул» жабрами, и она исчезла. Зато леска крепко натянулась, а ленок показал свой красный бок. Массой он оказался кило на два — на два дня мне и запас продуктов.
Первый изюбрь запел 17 сентября. На востоке чуть заалело, а я, прислонившись спиною к стоящему дереву, уже сидел на своей валёжине. Чувства, рождаемые светлыми, чистыми брачными голосами живой природы, трудно передать словами. Вот сколько ни описывают глухариную песню — бледная тень, сколько там неуловимых красок! Глухарь в песне своей славит весну, изюбрь — осень. Чудо весеннего пробуждения природы и сказы осеннего её увядания… А-а-а-а-э-э-э-о-о-о-у-у! — донеслось с близкого соседнего мыса. В гористых местах песню свою в синий рассвет изюбри стараются послать обязательно с возвышения — дальше улетит, больше красавиц-изюбрих услышит.
Очарованные его чудным голосом, в котором мощь и здоровье, они придут к нему, и это будет гарем. В природе женская половина очаровывается только мощью самца, а значит — здоровьем будущего потомства. Никакие одежки-прически, умение петь-плясать, в отличие от нас, там не рассматриваются. Это залог здорового потомства, за чем Мать-природа следит неукоснительно.
О-о-о! Сколько тут собралось певцов осени! Я чётко слышу голоса трёх, а к восходу солнца еле слышно добавился и четвёртый. Изюбри на период «рёва» собираются в какой-либо ограниченной местности и устраивают так называемые «точки», откуда, как правило, и посылают свои страстные песни. Чем такая территория их привлекает? Можно сказать только, что это приподнятые мысы над широкой долиной. Обязательны редколесья и густые чащи. В чаще, хорошо возбудившись, можно потрепать рогами какое-нибудь тонкое дерево, куст ивы, берёзовую поросль. Иногда после песни исполненной, для острастки соперника надо грозно рыкнуть.
Со мною была труба для подражания изюбриному голосу. Сделана она руками моего давнего друга эвенка Николая Черных рода Шемагиров на севере Байкала. Кедровая труба пела отлично. Самый близкий ко мне бык откликнулся на неё сразу, не дав и допеть. Он как будто обрадовался возможности подраться, и его следующий запев раздался уже намного ближе. Я, как когда-то учил отец, отвернулся и трусовато мыкнул в землю. Изюбрь должен был понять, что перед ним слабак, и победа ему обеспечена. Вот он совсем близко не запел даже, но грозно коротко проревел и слышно — куст какой-то треплет. Тут я, отложив трубу, тоже взревел, но у меня получилось едва ли лучше, чем у деревенского быка-пороза. Тут соперник мой замолчал, видимо, насторожила столь грубая подделка. Замолчал решительно, больше я его не слышал. Между прочим, волки, а особенно тигры на Дальнем Востоке, пытаются подражать изюбриному рёву. И, кажется, — небезуспешно.

ВЛАСТЕЛИН ГОР

Следы пяти таёжных северных оленей привели меня на край небольшой лесной поляны. Сразу за нею стеной стоит крутой склон, отрезающий долину реки от подгольцовья. По их следам я иду уже километров пять, и, похоже, звери подтягиваются к местам летнего нахождения в высокогорье Баргузинского хребта. Чтобы удерживать взятое направление, они должны пересечь эту поляну, однако олени круто свернули и опушкой леса обогнули её. Шли они ещё в предрассветной темноте, и открытое пространство не должно было повлиять на изменение направления хода. Я остановился на опушке и в бинокль стал рассматривать лес за поляной. Так и есть: олени, обогнув поляну, вышли на тот же уровень хода, взяли то же направление и пошли дальше. Чем она им не понравилась? Срезав угол, сделанный оленями, я в своих наблюдениях ничего не теряю, тем более что олени там, похоже, даже не останавливались. И я пошёл напрямик через поляну к их следам. Снег в начале апреля был ещё высок, но с поверхности уже занялся настом толщиною до трёх сантиметров. Скоро наст достигнет пяти и более сантиметров, по утрам станет очень прочным, и тогда можно идти на лыжах, не погружаясь вовсе. Такой наст экологи называют железным.
Сделав десяток шагов через поляну, я услышал сильный короткий шум из-под моих ног, стремительно убежавший в стороны. Одновременно сантиметров на десяток снег подо мною осел, в нём прочертилось несколько быстрых трещин, и всё стихло. А-а-а! Знакомо — это осела прочная корка наста. Неужели олени, которым это, конечно, не могло понравиться, каким-то чутьём уловили, что наст висит над рыхлым снегом поляны? Может быть, определили по цвету — наст темнее обычного снега, хотя и едва заметно. В лесу такого почти не бывает, но вот на открытом пространстве в апреле — обязательно. Наста на поляне лежало, наверное, с полтонны, кое-где под собственной тяжестью он уже провалился; подрезав лыжами, я спустил остальное.
Преследовал я оленей до входа их в ущелье, откуда выходила река, берегом которой лежит их путь в подгольцовье. Пройдя ещё с километр по следам, я обнаружил крошечный ручеёк, судя по его виду, не замерзавший всю зиму. Стоял запах сероводорода; в этом районе целая река в отдельные зимы на сотни метров не замерзает и распространяет этот запах на всю округу. Тёплые сероводородные ключи греют её и со дна, и с берегов, но вот об этом ручейке, куда меня привели олени, мы в заповеднике не знали. Сейчас же по следам было видно, что животные, сворачивая со своего направления, подходили к месту выхода ручейка из-под крутого склона и пили водичку «с душком». Вокруг были лёжки — звери отдыхали на берегу ручейка. Дальше по следам идти смысла не было, я убедился, что олени уже начали весеннее перемещение, и по своей лыжне повернул обратно. Подходя к той поляне, я увидел у себя под ногами отважно, медленно, целеустремлённо шествующую малость, очень похожую на паука. Но таких бесстрашных героев я видел и в относительно тёплые дни даже в феврале! Существо это шестиногое, а значит — насекомое! Профессор Иркутского университета Андрей Фетисов однажды сказал студентам: «Если вы встретите слона на шести ногах — это насекомое!» Кстати, сейчас энцефалитного клеща даже в печати называют насекомым. Это неверно, у него восемь ног, а значит, он родня паукам. Шестиногий путешественник оказался не одиночкой, немного дальше поверхность снега и даже моя лыжня просто темнели от обилия движущихся и просто прыгающих вертикально вверх отчаянных крошек. Их было невообразимое количество, многие длиною тела не достигали и трёх миллиметров, это так называемые снежные блошки. Кроме них, здесь были насекоминки покрупнее — жуки стафилиниды, их было меньше. То-то, сюда собралась вся пернатая рать лесная: от синиц гаечек, поползней, кедровок до соек. Сколько еды! Только вот мелкая она, едва ли накушаешься и за световой день. Солнечное тепло сквозь снег чуть подогрело землю, она очнулась, радостно вздохнула и отправила наверх своих подданных — тоже проснувшихся насекоминок, посмотреть, как там: скоро ли растает белый властелин зимы. Насекомых было так много, что мне не сразу удалось набрать котелок чистого снега для чая. Из прошлых наблюдений я знаю, что на ночь они сквозь пористый снег вернутся домой.
Лоси в это время ещё никуда не спешат, они живут на том участке долины, который выбрали для зимовки. След такого постояльца пересёк мой путь уже после меня, и я решил пройти, чтобы определить, какого он пола и возраста. Идти долго не пришлось, на поверхности наста лежал один рог, на нём — пара капелек запёкшейся крови. Как известно, копытные тайги, кто ещё осенью, кто весною рога — мужское своё отличие — ежегодно сбрасывают. Этот лось молодой, поскольку рог маленький, аккуратный — два всего-то отростка. Второй рог может быть уже сброшен — сами они отваливаются, стоит задеть за что-нибудь. Оглядывая в бинокль лежащий передо мною склон, я увидел и хозяина. Вид у него был забавный: в сторону от ушей нелепо торчал лишь один рог, второй был у меня в руке. Не сегодня-завтра зверь лишится и его. Тогда некоторое время он будет походить на лосиху.
Вчера был очень тёплый апрельский день, и снег в лесу с поверхности размяк. Ночью же приморозило, и вот он — «железный» наст, и лютый враг, и закадычный друг таёжным обитателям. Волк, рысь, росомаха и многие другие животные пошли на охоту по «асфальту», лоси же, изюбри, северные олени, козули, если кто погонит их, проламывают жёсткую корку наста, края которой, как стеклом, режут им ноги. В это время копытные ходят мало, берегут ноги. Но в некоторых местах наст столь прочен, что выдерживает и лося, и медведя, они оставляют на нём только царапины.
Предполагая пересечь долину Сосновки, я спустился с длинного пологого склона и сразу же увидел два следа: лось прыжками, медведь — за ним. Ясно, что медведь только что покинул берлогу. Упустить случай найти её я не мог, и отправился по этим следам «в пяту». И прошёл всего-то с километр. Медведь вылез сегодня на рассвете и, прежде чем отправиться «в даль туманную», выправил некоторые хозяйские заботы. В пяти-шести местах от берлоги он сломал несколько маленьких ёлочек, каждую переломил пополам (я весело представил себе, как он ломал их «через колено» с видом озабоченного хозяина) и, сложив вместе, засунул во вход, удачно его замаскировав. Вот откажи медведю в сообразительности, даже в долгосрочном прогнозировании событий, ведь он спрятал берлогу от возможного конкурента грядущей осенью! Известно, что медведь занимает иногда чужую берлогу, если её, конечно, не замаскировать вот таким тщательным, талантливым способом… А может быть, это знак, что у неё есть хозяин, и его право уважается.
…Лося медведь увидел, только что закончив эту работу. И сразу же бросился за добычей. Поскольку лось, судя по следам, пошёл прыжками, а не своей знаменитой рысью, было ясно, что расстояние между ними было небольшим, и оба видели друг друга. Обследовав берлогу, в которой выразительно пахло зимовщиком, измерив камеру, описав окружающий ландшафт, я пошёл выяснить, чем закончилась погоня. Делать это надо было крайне осторожно, медведь у добычи очень опасен. Но наст на этот раз спас лося — не проваливаясь, зверь добежал до обтаявшей речной террасы и, конечно, сразу же оторвался от преследователя.
Время «железного» наста однажды подарило мне случай, объясняющий «наблюдения» некоторыми «очевидцами» следов снежного человека. Снег уже был невысокий, и я ходил по тайге без лыж. Для поиска признаков весеннего пребывания лосей на участке долины горной речки я устроил простенькую стоянку дня на три. Уходил утром, возвращался к сумеркам. Однажды после очень тёплого дня, когда снега повсюду быстро таяли, подходя к своему шалашу, я увидел огромные, почти в полметра длиною следа человека! Они вели от моего жилища в ту сторону, куда утром я ушёл. Стало не по себе, что же это за пришелец здесь бродит? Что за гигант? И где он сейчас? Но догадка пришла быстро: это же мои утренние следы! Яркое солнце разогрело снег, и следы расползлись во все стороны. Так увеличивает следы и летняя грязь у таёжного ключа, не раз видел. Отсюда человеку несведущему рукой подать до измышлений о встрече со снежным человеком, вон, даже на Кольском полуострове их «видят»! Особенно часто можно видеть «следы йети» весною, в период так называемого «распара», когда днём по тайге на лыжах не пройдёшь и сотни метров — снег мокрый до самой земли.
Лавину в эту пору спустить ничего не стоит. Чтобы не попасть в распар снега (середина дня), со стоянки я вышел на рассвете. Иду уже часа три, теперь мне надо пересечь этот крутоватый склон, поросший редкими соснами… Сначала я ничего не понял: деревья вдруг медленно и беззвучно поплыли вверх по склону, а под ногами вслед за этим явственно зашуршало. Глянул под ноги: я медленно еду вниз по склону, хотя лыжи направлены поперёк него. Мгновенно обожгла догадка: я спустил лавину! Сейчас, стремительно набирая скорость, снег захватит меня и понесёт вниз. Лыжи уже скользят по оголившейся траве, они почти неуправляемы. Вот-вот накроет пластом идущего сверху снега. Рывком бросившись вниз по склону, я изо всей силы обнял первое попавшееся на пути нетолстое дерево, так что навалившийся снег не смог оторвать меня от спасительного ствола. Снег понёсся вниз, ломая все сухостоины и валёжины на своём пути, обламывая нижние ветви деревьев, отдирая от земли отдельные глыбы камня. В самом низу поднялся грохот, взметнулось облако снежной пыли, и всё стихло. Убедившись, что сверху снега больше не будет, и не желая дальше идти поперёк склона, я, отойдя назад, стал спускаться к месту, где лавина остановилась, погибла. Да-а-а, зрелище запоминающееся, что бы от меня осталось, не успей я обняться с деревом… Не припомню, чтобы ещё кого-нибудь за целую жизнь так обнимал, как ту сосну.

ОДА ЦАРСТВУ ДРУЖНЫХ ПИГМЕЕВ

Наевшись почти прижатых к поверхности снега лютым предутренним морозом мёрзлых веточек ивы среди зарослей кустарниковой берёзы — ерника, лосиха вышла на опушку густого елового леса. Здесь она остановилась, послушала, поводя огромными ушами во все стороны, постояла как бы в раздумье и, выдохнув клубы пара, который тут же превратился в невесомый ледяной шар, остановившийся в воздухе, легла под кроной дерева. Бурая, почти чёрная шерсть на фоне тёмного елового леса скрыла зверя, он же отсюда хорошо прослушивал-просматривал расстилающийся простор, заросли невысокого ерника. Такие места — излюбленные дневные укрытия лосей для отдыха. Заросли ерника — их называют калтусами — большие или маленькие, встречаются едва ли не в каждой речной долине, и занимают иногда многие гектары. Ерники отчего-то особенно охотно селятся-процветают в местах близкого залегания вечной мерзлоты. К примеру, в вершине Тышея из системы Кулинги, притока Лены, вечная мерзлота царствует в виде тридцатиметровой толщины колоссальной линзы, залегающей сразу же под поверхностью. В простор, занятый ерниками, изредка внедряются ели, иногда лиственницы, и очень редко осины, но все они корявые, уродливые.
Среди роскошного рослого племени белых берёз карликовые ерники — пигмеи, но зато очень дружные; бесчисленные тоненькие, стройные их стволики ни одного из своих не дадут в обиду. Стоят они так плотно, так выровнялись в один рост, что единый порыв ветра враз качает их все, и протиснуться сквозь их заросли порою и зайцу невозможно. Особенно значительны заросли ерника в долинах северных рек из системы притоков Лены, Витима, Ангары, Нижней Тунгуски. Лося, идущего там по краю калтуса, на границе леса видно издалека. Однако в глубину таких обширных калтусов заходить звери обычно избегают; все дикие лесные животные на открытом пространстве чувствуют себя незащищёнными.
Зачем лоси выходят в калтуса? Когда-то, занимаясь изучением экологии этих животных, я предположил, что, конечно, приходят они откушать побегов этих ерников. Однако, походив по следам лосей, я почти не находил скушенных стволиков, так — изредка, даже как-то нехотя, представил — поморщившись. Внимательно присматриваясь к поедям, к тому, что и сколько лоси едят в зарослях ерников, я увидел: они подчистую изводят… побеги прячущихся в снегу крошечных ивочек! Стоит кустику ивочки за лето вырасти выше уровня снега, который будет здесь зимою, его обязательно подстрижёт лось. Так ерниковое содружество «откупается» чужаками, крадучись пробирающимися кое-где в их владения. И то правда, что эти «чужаки» ивочки робко, не сплошными зарослями поселяются обычно там, где ерникам не особо нравится. На разрежениях вдоль опушек леса, и узенькой полоской вдоль берегов речки-ручья, струящегося по самому дну долины.
Вторгшегося в их владения того же лося ерники встречают дружным отпором — плотной стеною из стволиков, а в зимнюю пору в этом им охотно помогает мороз. Короткие побеги на стволиках и веточках он превращает в «колючую проволоку», до того они мёрзлые прочны и остры. Кстати, знаменитый камус, шкура с ног копытных животных — изобретение матери-природы прежде всего для хода по ерникам, как защита от их «колючей проволоки». Однако сообразительным лосям, попавшим в беду, ерники решительно помогают: преследуемый стаей волков лось забегает в густые их заросли и останавливается. Здесь у хищников нет свободы перемещения, как раз получишь рогами или смертоносным копытом. Но волки могут голодать хоть неделю, а лось должен есть каждый день, и не один раз. Я когда-то определил: за несколько суток взрослый лось съедает километры (!) тонких побегов ивы, рябины, осины, берёзы (если съеденное вытянуть в одну линию). Лосям очень нравится окраска ерников, и звери раскрасились в их цвет — бурый. Издали смотришь на сплошные заросли ерника — это как расстеленная огромная шкура лося. Лоси, чтобы быть менее заметными на калтусе, приняли его раскраску как маскировку, явление это широко распространено в природе.
Человек из ерника тоже извлёк пользу, но пока малую только одну корысть: из его стволиков получаются наилучшие мётлы, вон они на улицах у дворников.
В жизни природы калтусы с их несметным богатством — ерниками (наиболее распространена берёзка круглолистая) играют очень важную роль. Это, как говорят учёные, самостоятельный биоценоз, сообщество со своими законами существования. Наверное, самая важная роль — они препятствуют таянию вечной мерзлоты и задерживают сток поверхностных вод. Обычно по дну, а то и поперёк склона, долины, занятой калтусом, тихо струится потайной ручеёк. Он узенький — перешагнуть можно, но глубоко пропиливший тело калтуса.
Вода его люто холодная, но не этим она особенно нравится харюзкам. Рыбка даже из неблизкой реки поднимается сюда на лето по расчёту, со смыслом. Можно и икру выметать вдали от прожорливого вражины — речных бычков, и насекомины съедобной в калтусах летом немерено, сама с берегов падает. Ленки даже заходят, но этих редко увидишь, под берегами прячутся, осторожничают. Неуютно крупной рыбе в малом пространстве между близкими берегами.
Калтусы заслуженно уважает разноплемённое пернатое царство: гнёзда тем, кто на земле гнездится, и прятать особо не надо, кто их там, в море травы и кустов найдёт? Даже глухари! Тихонько иду как-то краем леса вдоль широкой калтусной долины и ещё издали вижу: прямо ко мне невысоко над ерниками летит глухарка. Остановился. Птица поравнялась со мною (я даже дыхание задержал) и, не заметив неподвижную живность, села в двух десятках шагов. На минуту замерла, потом повернула туда-сюда голову, наклонила её, шагнула, постояла. Прошла уверенно с десяток шагов и тихо сказала: квоок. Я аж вздрогнул — со всех сторон, откуда ни возьмись, к ней кинулись, громко шурша прошлогодними листьями, пёстренькие, полосатенькие комочки на тоненьких ножках. Глухарята! Они тут же засуетились около матери. Но моё короткое испуганное движение мать заметила, увидела наконец-то опасность, да совсем рядом.
Что тут началось! Глухарка в совсем другой тональности, прямо панически закричала, волоча крыло и распустив хвост, кинулась прямо ко мне. Я успел заметить, что глухарята, их было с десяток, стремительно, взрывом, с громким шорохом, кинулись в разные стороны и мгновенно пропали. Всё враз стихло, кроме воплей матери. Но один птенец, подскочив мне прямо под ноги, засунул головёнку под сухой лист и замер. Мать же — о великое материнское чувство! — волоча бессильно крылья и громко стеная, заметалась туда-сюда. Лови скорее её, она же беспомощна, это же лёгкая добыча! Но я знаю, чем это кончится: она, зорко следя за врагом, отведёт опасность подальше от цыплят и, легко взлетев, оставит его с носом. Поэтому, чтобы не нервировать мать, я скорее пошёл в обратную сторону, неотрывно глядя под ноги, чтобы не наступить на глухарёнка, они же затаились где-то поблизости.
По калтусу, где глухарка вывела потомство, разбросано множество ярких ягод перезимовавшей клюквы. Это для неё неистощимый запас продуктов, глухарята же пока питаются беспозвоночной живностью, тоже в ерниках неисчислимой. Пройдя дальше вдоль этого калтуса, сначала услышал божественные проникновенные клики журавлей, потом увидел их самих. Эти собрались сюда тоже отведать клюквы, она растёт почти на всех калтусах, где есть открытые болотистые участки.
Ерники, несмотря на свою нетерпимость к чужакам, «разрешают» кое-где иметь у себя поляны, которые зарастают различными травами. За ними летом, а также в снежное время приходят козули и изюбри, они даже копытить в снегу эти травы-вётошь научились. Словом, калтуса, поросшие ерником, — богатые угодья для разноплемённого лесного люда, от мышевидных грызунов, птиц до лося, волка, медведя. Все находят здесь пищу и укрытие. Даже кабарга, житель скалистых склонов, спускается иногда в близкий калтус отведать махоньких лишайников, растущих на тонких стволиках ерничин.
Необычайно хорошо на душе, когда после весеннего снегового заряда или короткого ночного дождика ты идёшь по краю калтуса против встающего солнца. Калтус тогда до душевного ликования расцвечен всеми цветами радуги. Море сверкающих бриллиантов! Это первые лучи солнца, только что поднявшегося над дальним краем леса, осветили всё пространство калтуса. И вместо крошечных комочков снега на всех-всех веточках висят капельки прозрачнейшей воды, в которых, как в слезах радости, играет яркое солнышко. А если ещё и порыв лёгкого ветерка качнёт их!
Чудное зрелище летний калтус. Море ровной, густой-густой зелени. Качнёт налетевший из близкого распадка порыв разогретого дневного ветра — весь он закачается волнами. Садись в лодку и плыви в изумрудно-бирюзовое царство лесной сказки…
Зимний калтус — картина жёсткая, ерник часто укрывается осевшим ледяным туманом-изморозью и, при полном, казалось, безветрии тонко-тонко то ли звенит, то ли шуршит на пределе слуха от струящегося жгучего хиуза. Это когда за сорок мороза.
Осень на калтуса приходит раньше, чем в близкие леса долины. Оно и понятно: с неба холод, под ногами — вечная мерзлота. И первыми запылают тогда красным и бордовым цветом круглолистые берёзки — хозяйки калтуса. Листочки их — как монетки из чистейшей красной меди. Долго держатся на веточках, до снегов украшая родину свою — калтус, царство дружных пигмеев.

«КОМАР-ПОРА»

Маркелыч должен был вернуться ещё два дня назад. Но установилась июльская жара, дождей и туманов долго не было, потому я предположил, что, как это обычно и бывает, зверь на солонец не приходит. Охотник ждёт там напрасно. Разрешение на добычу изюбря — мяса для питания отряда — у нас одно на двоих, и мы сидим на солонце по очереди несколько дней. Наш эпидемиологический отряд по изучению природно-очаговых инфекций (прежде всего клещевого энцефалита) стоит в заброшенном посёлке лесозаготовителей Сахире. Рядом шумит река Белая. В десятке километров выше по течению на её левом берегу высится грандиозный утёс с выразительным названием Балда. Балда он и есть, поскольку намертво перегородил путь человеческой тропе вверх по реке. Правда, есть ему некоторое оправдание: он устроил на реке глубокое улово, в котором бывают даже таймени. В конце июня я поймал тут на спиннинг почти десятикилограммового хищника.
Неподалёку от Балды давным-давно Маркелыч устроил солонец. Леса тут девственные, людей почти не бывает, и зверь водится. Лесозаготовители опустошили долину Белой, вырубили лес снизу по течению только до Сахира.
…Боже, какая стоит жара! Гнус — разноплеменная лесная банда кровопийц — безраздельные хозяева тайги. Если по-современному, очень красиво, с нотками восхищения — криминал! У банды строгий порядок ежедневного выхода «на дело»: утро и вечер — время в основном комара, мошки и мокреца (этот самый гнусный, самый мелкий, пыль едучая, пёстренький, похож на москита). Дневная жара в распоряжении слепней и оводов. Попутно замечу, что слепня и овода в публикациях иногда не различают. Но слепень (его ещё называют паутом) пьёт кровь, а овод — нет, хотя его (их два вида, подкожный и носоглоточный) копытные животные боятся больше кровососа. Овод вьётся у носа или под брюхом и лёгким касанием приклеивает яйца к волоскам. Из яиц вскоре вылупляется потомство, которое переползает и устраивается кто под кожей, просверлив её (обычно на спине животного — подкожный), кто в носоглотке (яйца овод впрыснул в нос оленя, лося, изюбря, козули).
В тайге нашей за лето все эти паразиты из животных-жертв выпивают много крови. А от носоглоточного овода, случается, гибнут даже взрослые лоси. Увеличиваясь в размерах, личинки забивают носоглотку, и животное задыхается.
Как-то в детстве, после работы с отцом в лесу на заготовке берёзовых чурок для постройки телег и саней, я босиком, сидя на лошади, поехал поить её к речке. И чуть не слетел на землю — до того больно ужалил меня слепень. А каково лосям, которых они «едят» весь день! К счастью, таких особо крупных слепней мало в тайге, местное население называет их «лосиный паут». Слепни нападают даже на самолёт АН-2, приземлившийся где-нибудь в Жигалове, присаживаются на борта, пытаются жалить.
Вчера к ночи всё же собрался небольшой дождик, и появилась надежда, что изюбрь на солонец придёт. Дождь размягчает подсоленную землю, звери это знают и охотнее приходят её мокрую поесть. Решаю наутро идти на смену Маркелычу, но вскоре у нас в Сахире он объявился сам. Весь его вид говорил об удаче. Теперь наша забота — идти за мясом. Там мы срубим плот и сплавим груз в Сахир.
Этой картины — а прошло уже более сорока лет — мне не забыть вовек. Вся туша несколько часов назад добытого зверя была покрыта толщиною сантиметра в три слоем, состоящим из бесчисленного множества копошащихся слепней-паутов! Те, которые сели только что, энергично расталкивая прилетевших ранее, лезли вниз, хотя крови напиться не могли, она давно свернулась. Тут были представители четырёх видов: самый маленький, разноцветный, и самый большой, величиной со шмеля, зловеще рыжей окраски,
с огромной блестящей головой-глазищами. Этот в полёте гудит тяжёлым низким голосом. Такой вот и укусил меня в детстве. Только мы появились, кровопийцы решили заняться нами. Вокруг каждого одновременно закружилось множество их. Некоторые летели навстречу друг другу и громко сталкивались. Шум-жужжание от сотен насекомых стоял такой, что мешал разговору! Ни одному из них вкусить своей крови мы не дали, конечно, но каково сейчас в тайге любому зверю!..
Июль для крупных животных в этом смысле самый тяжёлый месяц. Энцефалитный клещ, правда, пошёл на убыль, но все остальные кровопийцы только усилили активность. Более того, к осени, когда и эти устанут зверствовать, объявляется ещё один кроволакатель — муха оленья кровососка. У этой ну прямо специальное приспособление: как только она сядет на шерсть животного и попытается пролезть к коже, крылья, теперь ей мешающие, «отстреливаются». Кровососка будет жить на коже зверя до весны.
В иной год, как и в нынешний, особенно благоприятный для развития кровососов, бывает их в тайге невообразимое количество. Сунься-ка на лошадях… Массовая их активность, за исключением немногих часов на рассвете, да ещё в дождливую погоду, не даёт зверям покоя практически в течение полных суток. Банду эту какой-то абориген, наверное, со зла назвал очень выразительно: гнус. Гнус — значит все вместе взятые: клещ, комар, мошка, мокрец, слепень, овод, оленья кровососка, муха-жигалка. С глубоким сочувствием, бывало, наблюдаешь в тайге за зверем: быстро наклонится, схватит два-три пучочка травы или лишайника в подгольцовье, и — прыжками метров пятьдесят. Там резкая остановка, два-три быстрых наклона головы, и всё бесконечно повторяется. Прилечь нельзя — облепят, как ту добычу Маркелыча.
Как звери приспосабливаются? Разные виды оленей, уберегаются по-своему. Лоси и отчасти изюбри в самые тяжёлые часы активности кровососов отлёживаются в воде озёр или речных стариц. Изюбри, те, которые на лето поднимаются в высокогорье, дневную жару с её слепнями проводят лёжа на обдуваемых возвышениях. Козули и кабарожки забиваются в густые заросли, а таёжные северные олени возлежат на снежниках, там комара-мошки меньше. Но и на вершине — какое уж тут спасение… Поднимаюсь как-то на гольцовую вершину — перевал через полуостров Святой Нос на Байкале. Рядом снежник, довольно свежий навстречу ветерок. Комаров — ни единого. Вот, думаю, отдохну на лишайниковом валуне, комарьё-то далеко внизу в тайге осталось. Только снял котомку-панягу, сел на камень — туча комаров набросилась на лицо и руки! Откуда взялись?! А я их сам принёс. Надену панягу, тронусь — все исчезают: сначала выстраиваются от встречного ветра позади, а вскоре густо садятся на мой груз и едут до следующей остановки. Ну, не досада ли? Сам себе и везёшь их, братву эту.
В научной экологической литературе описан случай гибели многих десятков (!) взрослых людей, от гнуса-комара, в основном: он выпил из них смертельно много крови. Случилось это на реке Печоре в начале прошлого века. Вот что такое «маленький комарик на воздушном шарике», когда его слишком много. Я припоминаю случай со мною: однажды за три часа хода по тайге Хамар-Дабана снял с себя 98 клещей. Не сними их вовремя — съедят! Жители лесных поселений, охотники, геологи, таёжные строители знают по себе, что такое гнус — он может приостановить любое дело. При строительстве Братской ГЭС из-за вылета невообразимого количества мошки и мокреца работы в некоторые дни почти прекращались. Там по изучению возможности облегчить труд строителей работал даже отряд эпидемиологов. Столетия защитой от гнуса у людей и домашних животных были дымокур, дёготь и сетка на лицо. В середине прошлого века у нас появился диметилфталат, затем репудин, после дэта. Для мокреца, например, противокомариная сетка — это тьфу! — ворота широченные, мокрец же размером всего в один миллиметр.
Но ведь не просто же так существует в природе обилие этих кровососов. Есть ли ему оправдание или хотя бы объяснение? Да, есть. Не так давно учёные обнаружили, что кровососы осуществляют в природе важный обмен — миграцию микроэлементов и вирусов из крови жертв, которые, впрочем, едва ли рады этому. Ну, а главное: на разных этапах развития яиц, личинок, куколок, имаго (взрослых форм) ими питаются водные и сухопутные беспозвоночные, рыбы, птицы, млекопитающие (те же насекомоядные). Всё в природе взаимосвязано, и связи эти изучает наука экология.
Июль же в народе очень образно и назван «комар-пора», лучше бы сказать «гнус-пора», а то и «гнусная пора»…

У КОЛЫБЕЛИ РЕКИ ВЕЛИКОЙ

Трудами археологов установлено, что заселение североамериканского континента произошло выходцами из Азии в исторически недавнее время. Несколько тысяч лет назад между этими континентами существовала названная впоследствии Берингийской сушей узкая перемычка, которою и воспользовались отчаянные первопроходцы одного из коренных народов Азии. Это доказано советско-американской экспедицией под руководством великого археолога академика Алексея Павловича Окладникова.
— Как Вы думаете, — обращается ко мне Клаус, — могла ли сыграть свою роль река Лена как возможный путь в этом проникновении?
— Судя по её, — отвечаю, — широтному пересечению Азии, конечно, по крайней мере, до 65 градуса северной широты люди могли идти в нужном направлении, а приблизительно от широты нынешнего Якутска до Охотского моря оставалось ещё около тысячи километров по суше. Хотя люди могли от устья Лены и морем добраться до Аляски. Но они, конечно, не ставили целью добраться именно до Аляски, расселение шло медленно, осваивая новые пространства на востоке.
Клаус Бернардц — писатель, журналист, доктор философии, специальный корреспондент немецкого телевидения (АРД) по России. Мировую известность принесли ему более двадцати документальных телевизионных фильмов, среди которых особенно значимы: «Волга-Волга», «Мир реки — реки мира», «Баллада о Байкале». По последнему фильму он написал одноимённую книгу.
Ныне Клаус снимает фильм о Лене как одной из десяти величайших рек мира, и в начале работы ему нужен исток — самый первый ключик её рождения.
…После двух дней трудного хода по крутым горным подъёмам от Байкала, таёжному бездорожью, звериным тропам, бродам через горные потоки и «слепого» прохода, когда в бескрайних густых зарослях кустарниковой берёзы не видишь, куда ступает нога, мы оказались на берегу узенького — в метр — ручейка, вытекающего из довольно большого в каменных берегах озера. Оно лежит среди гольцовых вершин, украшенных пятнами слежавшегося снега и ярко-зелёными куртинами высокогорного кустарника — кедрового стланика. Позади нас на пригорочке стоит часовенка, которую с помощниками поставил работник Байкало-Ленского заповедника Владимир Трапезников, он же прибил здесь на одинокое дерево знак: «Исток Лены».
— Вот, Клаус, — говорю я. — Это и есть начало Большой Лены, начало главного её рукава. Там, ниже по течению будет ещё два заметных притока: Лена Шартлинская и Лена Малая. Таким образом, верховье Лены составляют три Лены, однако по-бурятски здесь Лена называлась Зулхэ, а дальше вплоть до устья по-эвенкийски Елюене (Большая река). Это слово русские первопроходцы, вероятно, и превратили в Лену, о которой впервые услышали в Туруханском остроге на Енисее в 1619 году.
События развивались стремительно, нам бы сейчас в работе такую оперативность! В том же году воевода М. Годунов дал «наказную память» енисейским служилым людям: выйти на реку, построить коч и плыть вниз «смотреть того подлинно, откуда та река выпала и куда устьем… в какое море впала». Было отправлено несколько отрядов, и первым зимою 1623 года на Елюене вышел отряд Пантелеймона Пянды. Весною он построил коч и «за льдом» пошёл вниз. Приблизительно от нынешнего Якутска отряд повернул вверх по течению до верховий, и за одно лето прошёл в общем около четырёх тысяч километров, открыв и самый удобный путь от Ангары к Лене (Ангара — Преображенка на Нижней Тунгуске — Киренск, так этот путь выглядит сегодня). И уже в 1644 году русские добрались до истока Лены: «Ленская-де вершина от Иголикты реки недалеко… А течёт Лена река вершина из ключей, а подошла та вершина Ленская к Ламе близко» (Ламой тогда называли Байкал). В 1667 году на «чертеже всей России» Петра Годунова появилось и первое схематическое изображение водосбора Лены.
Клаус внимательно слушает, записывает. И вдруг он садится на самый берег, ноги в резиновых сапогах в воду, глубина по щиколотку. Я на другом берегу, напротив, делаю то же самое. Мы сидим друг против друга, наши колени едва не соприкасаются. Из-под плоского камня, на который я наступил, выскочил харюзишка, остановился, пёрышки растопырил: что за шуточки?! Клауса озарила отличная режиссёрская находка. Каково это будет смотреться там, ниже по реке, где её ширина — несколько десятков километров. А в устье, куда заходят и океанские корабли!
Съемочная группа ведь и там будет работать.
— Но, Клаус, — продолжаю я. — Долгое время коренным истоком Лены считался правый рукав — Лена Шартлинская, по ней первопроходцы и поднялись до «Ламы близко», там всего километров восемь. Однако описан он был Олегом Гусевым только в 1959 году. Рукав же левый, в вершине которого мы сейчас сидим, геодезистами, картографами признан главным, и потому назван Большой Леной. Он описан совсем недавно, в 1996 году. Всё это территория Байкало-Ленского государственного природного заповедника, решением Правительства России он выделен, как и все заповедники, навечно, а значит, остаётся в неприкосновенности.
…И вот теперь, Клаус, позвольте выложить Вам истину, — говорю я. — Если быть предельно точным, исток Большой Лены, первые её капли на подставленные ладони, дрожащие от азартного ощущения таинства рождения великого Начала, не здесь!
— ??!
— Идёмте за мною.
Съёмочная группа, закончившая работу, озадаченно переглянулась и неуверенно потянулась по берегу следом в противоположный его конец — около километра хода. Поднимаемся вдоль узенького ручейка до небольшого озера, его никогда не увидишь снизу от озера большого — упрятано как истинное таинство! В озерке плавают харюзишки, а у берега на камне как налимчик лежит голец сибирский, потайной обитатель этих краёв. В озерко впадает тут же из-под каменной террасы рождённый ручеёк в ладонь шириною. Рядом ещё четыре таких же, но этот самый крупный, на нём «гремит» даже водопадик, тоже в ладонь высотою. Если здесь остановиться и оглянуться назад, откуда пришли, видна широкая разработанная долина — ровное понижение, по которому, шустро повиливая, устремляется к большому озеру ручей в коренных берегах. Он собрал вместе святую, только что рождённую водичку всех этих пяти ручейков и понёс в большое озеро, в Лену, в вечность.
— Вот, Клаус, это и есть самый-самый исток великой Лены! — Впервые, когда я обнаружил его в 1996 году, я радостно завыл от приступа озарения, от ощущения свидетельства рождения великого природного Начала.
Как редко в жизни посещает нас это счастье, как долго — всю жизнь во всех красках оно помнится, поддерживая в часы провала, долгого невезения, гибели надежды. Слава Богу, что бывает такое счастье с нами!
…Назавтра, вызвав вертолёт, мы вернулись в Иркутск, съёмочную группу Клауса ждали Шишкинские писаницы на Лене у Верхоленска, и затем — далёкий путь по великой реке вплоть до её устья, в 4270 километрах отсюда.

БОЛЬШАЯ ЛУНА НАД АРАКОЛОМ

Ах, какие яркие полнолунные ночи начались на Араколе! Уже в раннем вечеру круглая, свеженько румяная от мороза луна поднимается над лесом. Освещенный ее яркостью, вмиг засеребрившись, он благоговейно замирает. Одних своих обитателей — дневных — он уже отправил на отдых, другие — ночные — еще не вышли из дневных укрытий. Но вот сейчас, с минуты на минуту в этом редкостойном березнике прострочит белое привидение. Это заяц проложил там свою тропу и крепко утоптал ее, пробегая от места ночевки к местам кормежки. Надо плотно закусить, и скорее обратно в теплое убежище. Целый день сидеть там, а морозы-то за сорок!
Зима — трудное время не только для людей. У них хоть есть теплые жилища, а каково диким животным? Как, где, какими природными приспособлениями спасаются все, кто населяет зимние наши леса?
На берегах Анги, — не лес вокруг — струны из лиственниц! Пологие горы, деревья на них в серебре изморози, встающее солнце или луна полная играют радужным мерцанием в их кронах. Этот показатель сорокаградусного мороза — награда лесу за терпение. Когда теплеет, он лишается своего наряда.
С легким, таинственным потрескиванием (никогда не уловишь точно, откуда донеслось) совершается еще одно чудо зимнего леса — идущая наледь. Нет, не та, что разливается на реке, но та, что сочится с берегов. Всю жизнь вижу в тайге нашей это диво, и не могу привыкнуть. Мороз — лед в камень превращает, деревья рядом рвутся с пушечным грохотом, дым из зимовья отказывается лезть вверх, а она — водичка святая — тихонечко, такими мягкими толчками течет — пробирается по закаменевшему от мороза льду.
Из этой наледи мне брать воду. Сейчас Владимир уезжает, оставляет меня в этом зимовье на несколько дней «поснимать — пописать — походить».
— Содни, пара, за сорок — чудесным качугским, «леншким» наречием заявляет он, входя в зимовье. — Содни не ходи, поморозишься! Тожно полегше было.
Вот, это-то мне и надо, не поморозиться, конечно, а посмотреть, что и как в лесу. Говорю:
— Ты же мне вон какую одёжку-обувку выдал!
Владимир Александрович Бутаков из деревни Анга Качугского района привёз меня сюда — на Аракол. Он — большой любитель и знаток этого Ленского края, знаток жизни природы. Вместе с женой Людмилой они готовы в любое время принять любого гостя, очень радушные люди. Владимир сам предложил мне эту поездку.
Семью эту я знаю давно, много раз у них бывал. В ней царит дух уважения, добросердечия, благожелательности ко всему, что их окружает. И конечно, они очень трудолюбивы, обязательны, всегда придут на помощь своим соседям и односельчанам.
Каждое утро неподалеку — из зимовья слышно — раздается вопросительное: «Крук?» Я затаюсь, не выхожу наружу. Через какое-то время: «Крук?» — поближе. Старого мудрого ворона не обманешь, дым-то из трубы зачем? Значит, постоялец дома, и еще неизвестно, что от него можно ожидать. Хотя, кажется, не вражина, иначе зачем каждое утро на чурке оставляет что-нибудь съестное, а сам уходит на весь день.
У ворона я насчитал когда-то около десятка интонаций: от вопроса, удивления, озадаченности до удовлетворения узнаванием (а-а, это тот самый), Фока не пропустил ни одного утра, чтобы не поприветствовать меня. На его «Крук?» я отвечал: «Крук! Крук!» Мол, дома, дома, и он улетал. Но всегда, вернувшись вечером, я видел у зимовья его следы, а мой гостинец с чурки исчезал.
Этих птиц можно назвать интеллектуалами леса — всё они видели, всё они знают. Не случайно у скандинавов, у жителей Гренландии ворон — птица священная. Коренные жители некоторых окраин России считали так же. В наших лесах это самые знатные санитары, они способны кое-что «догрызть» даже после волчьего пира.
Вот и прошли дни интереснейшего общения с некоторыми обитателями ангинских лесов. Удивило разнообразие живого: на снегу следы козуль, зайцев, белок, колонков, волков. В кронах слышны голоса синичек-гаичек, поползней, дятлов, клестов, чечеток, рябчиков. В зимовье шуршат по ночам мыши и полевки, даже землеройку видел. В роду этих последних числится самый махонький зверь тайги — крошечная землеройка. «Зверь» этот весит всего полтора грамма, а чтобы не пропасть с голоду, он съедает за сутки больше своего веса. Примерно так: перестал жевать, и тут же умер с голоду. Каково ему зимою! Где насекомые — его еда? Но там, в снежной темнице пробирается он среди лесного хлама и находит то, что ему надо.
— Но чо, пара, как дела? — спрашивает Владимир, он приехал час назад, меня еще не было в зимовье.
— Во!
И я рассказываю великолепному моему слушателю о том, что видел. О чем и рассказал здесь. Теперь надо приехать сюда в феврале, когда хлынет в леса не серебряный свет полной луны, а яркое, пахнущее весною солнышко.

Потрошители лиственничной коры
Остановился среди зарослей молодых листвяшек. Не так холодно, деревца нарядил не мороз, но близкая наледь, она парит, и пар оседает на веточках. Стволы деревьев в буроватой шелушащейся коре. Кора загнутыми ломтиками отстала от ствола, и, как рассказали мне длиннохвостые синицы, там упрятались на зиму какие-то крошечные насекоминки.
Синичек этих ни с какой иной птичкой не спутаешь. Вот дети наши покупают кругленькую сосательную сладость на длинной палочке, так если конфетку эту окрасить белым, поставить на ней две точки — глазки, и полоску — клювик, коротенькую тушку мазнуть желтоватым, а палочку черным, это и будет длиннохвостая синица.
В чем жизнь держится! Эти крохи, меж тем, тихонько то ли пересвистываются, то ли перетрескиваются, уверенно, быстро перелетая, обследуют любую малость в коре дерева. При этом, конечно, то вниз головенкой повиснут, то нырком стрельнут куда-то к самому комлю дерева. Маневренность полета изумительна! Это все хвост их длинный — он то сложится палочкой, то раскроется веером — рулит в полете. Эти неунывающие крохи давно уж прокочевали, и затихли их бодренькие голосишки за дальними кустами, а ты стоишь наполненный радостью их видения, тихой любовью к этим редкостно красивым, тонко приспособленным к суровым условиям тайги пичужкам.

Шумная ватага клестов
Целый день при любом морозе путешествует над тайгою эта веселая компания. Издалека слышна их перекличка: я тут! я тут! я тоже тут! Это они — стайные птицы — перекликаются, чтобы не потеряться. Поодиночке не выжить.
Несколько птиц стремительно снизились над подозрительной лиственницей. Ура! То, что надо! Она вся в шишках, ребята! Мгновенно вся стая рассаживается в кроне и начинает шумный пир. Уморительнейшие позы порою принимают, чтобы дотянуться до шишечки. То одним, то другим, то обоими крылышками держатся на месте за воздух, как колибри, а то и висят вниз головенкой всем телом, чего колибри делать не умеют. Обязательно сам себе при этом, а может, соседу бодренько скажет, судя по озабоченной интонации, что-нибудь вроде: ишь ты, где выросла, поди, дотянись до нее!
То ли ты близко подошел — заметили, струхнули, то ли съели семечки из большинства шишек — враз сорвались и с тем же веселым перекликом понеслись дальше. Под кроною лиственницы в снегу остались дырочки, будто полевки высовывали носы, узнать, морозно ли там, наверху. В дырочках лежат вышелушенные шишки, отработанный материал. В них помаленьку семян остается — мышам, полевкам гостинец от веселой компании клестов. Самая большая стая, которую я видел, состояла из двадцати восьми птиц. То-то шума там было! Они и меня зарядили радостным своим оживлением. Славные пичуги!

Трапезная для волков
На слиянии двух ключей широкие заросли низкорослой березки — ерник. Кто, что там делает, издалека видно, а при тяжелом морозе — и слышно. Два гурана (самцы козули) на рассвете устроили тут кормежку: беззаботно разбрасывают передними ногами невысокий снег, травку какую-то выискивают. А в это время, обходя огромный свой охотничий район, поблизости оказалась разбойничья стая, пять волков. Пришли они сюда не случайно. В глухом лесу прослушивание и обзор пространства затруднены, а тут широкая полоса низкорослых ерников вдоль ключа, а за нею редколесный взгорок, все видно. Несомненно, здесь и раньше они добывали пропитание.
Замечательны волчьи загоны. По сигналу вожака — обычно это опытная волчица — группа разбивается: один или два тихо направляются на путь возможного бегства козуль в одну сторону, столько же должны обрезать путь с другой стороны. Один-два уходят в засаду, остальные, даже если остался один, — идет в нагон. Так волки и схватили обеих козуль.
Я пришел сюда назавтра в полдень. Обычная картина точно рассчитанного загона, снег утоптан большими площадями, на них шерсть жертв, обглоданный череп и обрывки шкур. И радостные следы удачливых охотников. Именно радостные. По ним-то, увиденным в полукилометре отсюда, я и понял, что неподалеку до отвала наелись. Вот идет волк, или бежит по невысокому снегу, и вдруг как запнулся, поскользнулся: то передняя, то задняя нога скользнет набок, то мордой (щекой) провезет по снегу. Словом, в стае царит радостное оживление. По такому следу назад («в пяту») пройдешь и увидишь волчью трапезную.

Содержание:
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- Часть 4
- Часть 5
- Часть 6
- Часть 7
- Часть 8

(Прим. ред.: В ближайшие дни ожидайте публикации продолжения книги. Следите за обновлениями сайта.)