Устинов С.К. / Произведения

ВИЗИТ К БЕРЕНДЕЮ. Часть 2.
(записки эколога)

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

К вечеру явственно ощутил «томление духа» и особую усталость, когда даже в дневник ничего записать не хочется. Знаю по опыту — это признак приближающейся непогоды, снегопада. Так вот отчего сегодня было мало следов — животные ощутили её намного раньше меня. Скорее бы выйти на свою старую лыжню-чумницу, она и в ночи тёмной приведёт на мою базу — зимовьё у устья Кермы. На юго-западе за Байкалом, куда опустилось солнце, чётко обозначилась ломаная линия осевой части Байкальского хребта, из-за которой в высокое небо прямо ко мне протянулись густо-синие, оранжевые по краям стрелы заката. Стрелы прорезали клубами нависшие над Байкалом тяжелые серые облака.
Да, идет непогода… Снег пошел почти сразу же, как закрылась за мной дверь зимовья. Но жильё давно обжито, я здесь уже пятнадцать январских дней: дрова наготовлены, у входа на снегу — куча наколотого льда. Не страшна никакая непогода.
Снег шел почти сутки, но выпало немного, и мои широкие камусные лыжи его почти не заметили. Я пошел туда, к устью Таламуша, где сутки назад видел свежие следы кабарги. Наблюдаю за ними уже несколько дней. Самого зверька я не видел, он постоянно был где-то близко, но ельник до того густой, что и лося не увидишь. Моя задача выяснить, как кабарга, этот маленький олень, умудряется жить в высоких, больше полуметра, снегах. Казалось, он должен погружаться по уши, какой уж тут ход.
Совсем свежий следок я нашел там, где и надеялся — на высокой речной террасе в густом еловом подросте. Рано утром по синеющему рассвету кабарга по своей старой, еще с осени проложенной тропке (они их набивают как зайцы) спустилась с крутого скалистого склона в прибрежный ельник. На стволах деревьев растет единственная зимняя еда кабарги в этом краю — лишайник. Тут кабарожка сошла с тропинки и, выйдя на свои оставленные пять дней назад следы, почти не погружаясь, пошла от ствола к стволу. Она срывала тоненькие ниточки лишайника. Я заметил, что кабарга объедает не весь доступный ей лишайник, а, откусив два-три, идет дальше. Случайно опершись палкой в снег на следу кабарги, я увидел, что палка-ангура не погрузилась как обычно. Под следом обнаружилось что-то твердое. Разрыл — там пятно давно упавшего с дерева пласта снега. Пласт утрамбовал слой снега под ним и стал твердой опорой кабарги. Я давно уже обратил внимание на то, что при кормежке кабарги в высоком снегу то идут шагом, то делают прыжки разной длины и направления. Получается какой-то рваный, ломаный ход. Что бы это значило? А сейчас осенило: я стал тыкать палкой-ангурой во все «приземления» кабарги, и везде палка натыкалась на твердое основание, лежащее под свежим снегом. С поверхности мне невидимое совершенно! Но как кабарга их находит, ведь ни разу не ухнула в снег по уши! На встретившуюся валёжину зверек вспрыгнет обязательно и пройдет по ней сколько возможно. Ну, это понятно: на упавшем дереве, на камне в россыпи, под кроною стоящего дерева снег всегда тверже, и его меньше, порою вполовину того, что рядом. Кроме того, с такого возвышения по стволу дерева выше достанешь лишайник, что для осёдлого животного очень важно.
Наконец, стал я внимательнее рассматривать места, куда прыгала кабарга. Они казались чуть темнее. Туда-то и целила кабарожка при своих прыжках! Это как идти в ледоход через реку — прыгая на льдины, плывущие отдельно друг от друга на разном расстоянии. Какая великолепная экологическая находка низкорослого зверька, живущего оседло в высоких снегах! В дальнейшем, в феврале — марте, когда высота снега в местах обитания кабарги была уже около метра, зверь нигде и вполовину длины своих ножонок не погружался. Я определил: это
оттого, что в ту пору почти вся кухта — пласты снега с лап ели оказывались «на полу» вокруг её кроны. И ещё решающе важно в экологии кабарги: падая с крон, эти пласты слежавшегося снега сбивают лишайник, растущий на ветвях. А это значит, что каждый день (а кухта почти каждый день при ветре и падает) на одном и том же следу кабарги — новый запас кормов. Ходи и подбирай! Не надо лезть в целину. Выше я сказал, что с одного места кабарга никогда не объедает весь лишайник. Это, как после удалось выяснить, довольно широко распространенная черта экологии многих видов животных. Они, никогда не съедая весь доступный корм в одном месте, идут дальше, а это значит, что и назавтра его можно найти здесь же, след в снегу к нему уже проложен.
…Наконец кабарожке, по-видимому, надоело, что кто-то шарашится позади на её следу в еловом подросте, и она решила посмотреть, кто это. Потихоньку пробираясь по её следу, я заметил, что она старается вскочить на всякое возвышение — валун, валёжину, муравейник, но не ест там лишайника, постоит и прыгает дальше. Не видно! Тогда зверек… исчез! Я иду по его следу. Вот он, попрыгав по тем пятнам в снегу, выскочил на свою тропинку, как я решил, ведущую на скалистый склон, к днёвке. На тропинке видны царапинки от её крошечных копытец. Зверек попрыгал направо. Стараясь не нарушать тропинку, я обхожу близко растущие деревья, издали выглядывая эти царапинки. Пошло больше получаса моего хода, царапинок вроде больше стало, но значения этому я не придал. Решаю: оторвалась от преследователя и пошла маленькими шажками, вот царапинок больше и стало. Скоро кабарга выскочит к подножию склона, и я увижу её. Но вот и редколесье подножия склона, оно далеко просматривается, а кабарги там нет. Да и сама тропинка прервалась тупичком, не по этой, значит, зверек «домой» бегает. Так где же кабарга, не в целину же она залетела?! Тогда я стал более внимательно рассматривать те царапинки на тропе. Наконец разглядел: одни указывают ход направо, другие, перечеркивая их, идут налево. Значит, зверек где-то давно уж развернулся и теперь далеко позади меня, в том же еловом лесочке.
Когда и где она пролетела мимо меня?! Соображаю: в одном месте я обходил большое упавшее дерево с кроной, и тропинка оставалась метрах в пятидесяти в стороне. Вот там кабарожка и развернулась. То ли ждало меня впереди… Вернулся, снова иду вдоль тропинки, не спуская со следа глаз. Долго ли, коротко ли — нет следа ни туда, ни обратно. Никакого. Кабарги не летают, давай по метрам чуть не с лупой: вот она прыгала, а вот следа на тропинке уже нет. Стою, потерянно озираюсь. И увидел наконец: метрах в двух от тропы стоит молодая ель. Вся она и весь лес вокруг в свежем снегу, а одна из веток ярко-зеленая. Она едва только не качается от недавно сбитого прыжком кабарги снега. Прохожу туда, куда с тропы улетела кабарожка, а там другая тропка, почти параллельная этой. Так сказать, запасная. Вот по ней-то зверушечка моя и полетела к своим спасительным скалам! Когда-то я теперь туда приползу. Больше часу прошло, и вот передо мною тот склон, а что это там темненькое мелькает среди скал? Вскочив на первый же камень, кабарга легла на нем и дождалась: вон кто это шарашился там на моих следах в ельнике! Теперь можно и подальше ускакать, мало ли что у него на уме…
Разные виды животных в процессе эволюции нашли тот или иной способ, позволяющий жить в высоких снегах. У зайца, четвероногих хищников лапы к зиме больше обрастают упругой шерстью, на лапках рябчиков, глухарей, тетеревов отрастают роговые пластинки для увеличения площади опоры на снег. Свой путь нашел и маленький олень — кабарга. Она научилась использовать свой старый след, свои тропинки, и нашла в лесу твёрдую опору для своих копытец.
Это обеспечило ей оседлость.

ШОРОХИ ЛЕСНОЙ ПОЛЯНЫ

Вот она, длинная цепочка аккуратных следов, четко вылепленных на ослепительной снежной поверхности. Это история жизни за те несколько часов с тех пор, как прекратился длительный снегопад, надолго задержавший его хотя и в теплом, но тесном убежище съеденной им полевки.
Сегодня перед рассветом он, наконец, выбрался из него и мягко покатился по лесу, то и дело ныряя в невидимые пустоты в снегу. Разумеется, он не знал, что я подглядываю за ним, он просто делал то же, что и всегда: добывал себе пищу, а я шел по его уже подмерзшему следу и внимательно читал эту раскрытую передо мной снежную книгу.
Попробуйте поймать лесную мышь или полевку, не имея ловушек! Я уверен — не поймать, а ему, маленькому, гибкому, в белой шубке хищнику приходится ловить их по нескольку штук в сутки, потому что это — основной его корм зимой. Для того он такой маленький, замаскировавшийся под комочек снега и неописуемо хищный! И для того он знает ряд хитрых приемов и уловок, от которых редкой полевке, если он преследует ее, удавалось ускользнуть.
…Какая-то чересчур уж осторожная полевка глубокой ночью робко выбралась из-под коряги, чтобы перебежать открытую лесную поляну. Там, на ее опушке, она знала это, стоит маленький стожок сена, возле которого можно найти что-нибудь съестное.
Посидев у входа в свое подземелье, она сделала несколько прыжков по снегу, и вдруг села, трусливо прислушиваясь к звонким лесным шорохам.
Её одолели сомнения, те непреодолимые сомнения, которые рождают смутную тревогу. Ничего не поняв, но что-то почувствовав, она стремительно кинулась к своему убежищу.
Я смотрю на эти следы: в одну сторону — робкие, трусливые, обратно — большие, в панике спасающие от какой-то, может быть, несуществующей опасности, и мне почему-то приходит в голову старинная мудрость: «Сомнение — источник истины». Так вот и будет жить эта трусливая полевка, всего боящаяся, во всем отказывающая себе, беспричинно дрожащая за свою жизнь — маленькую и серенькую. Ничего не сумеет она понять и увидеть в жизни, лишь изредка глубокой ночью, когда всем порядочным обитателям лесной поляны положено спать, появляясь на пороге своего скучного темного убежища… Яркая аналогия нашей жизни.
А на другом конце поляны у подножия крутой горы, с которой еще в прошлом году мощные лесовозы вывезли целые штабеля леса, жило дружное семейство больших, смелых и… вкусных, как рассказал мне мой рассказчик, лесных мышей. Днем они боялись высунуться на свет и сидели под корягой, зато с наступлением сумерек смелели и всю морозную ночь до рассвета с громким писком носились по поляне, расшивая бисером во всех направлениях ее заснеженную поверхность. Поймать их было не так-то просто. Для этого ему приходилось не то что ползти по снегу — бесшумно прокладывать длинные туннели в нем, чтобы подобраться на верный прыжок. Зато какие они были вкусные, эти лесные мыши! Не то что трусливые, раздражающе осторожные полевки.
Здесь рассказчик мой надолго скрылся под валежиной, и я подумал, что он так и остался под ней, но нет, вон там, у другого конца упавшего дерева, снова вижу ровную двухчетку его маленьких следов. Пробежав несколько метров, он поднялся на задние лапки, поставил передние на снег, чуть касаясь его поверхности, и, вдруг, резко изменив направление, кинулся к толстому трухлявому пню. Но, сделав десяток прыжков, снова остановился, прислушиваясь, и снова изменил направление. Так он повторил несколько раз. Глядя на эти сомнения, я вспомнил фразу из прочитанной в детстве книжки: «В лесу первое дело уши, глаза — второе». И он хорошо знал это. Определенно первостепенное значение он придавал тому, что слышали его крошечные уши, спрятанные в густом белом меху на длинной острой мордочке. И верил им, иначе он не изменил бы направления от старого трухлявого пня, где на первый взгляд наверняка хоронились лесные мыши. Тонкий знакомый писк слышался из-под незаметной, заваленной снегом валежины, каких много в лесу, и далеко не под каждой из которых прятались мыши. Он сделал несколько каких-то особенно мягких пружинистых прыжков и, пролетев больше метра, бесшумно упал в снег, и, вероятно еще в полете, он понял, что сделал глупость, сейчас он вспугнет добычу — писк прекратился. Там, под валежиной несколько пар чутких маленьких ушей уловили непонятный, но тревожащий шум. Он так и остался лежать в снегу, застыл, как кусочек снега, сброшенный с ветром с кроны стоящего рядом могучего кедра. Мало ли падает зимой таких комочков снега — кухты с деревьев под порывами февральских ветров! И писк возобновился, но такой тихий, короткий и прислушивающийся.
Два маленьких, горящих красноватым фосфорическим светом глаза не моргая смотрели в точку, откуда доносился этот аппетитный писк. В глазах светилась охотничья, хищная страсть — ценнейшее приспособление живой природы в борьбе за жизнь. Ведь если бы он не хотел так сильно, страстно поймать добычу, он не поймал бы ее никогда. Зверек решил правильно, он сделал тактический ход: тихо поднялся, сделал два прыжка влево, и маленькими абсолютно бесшумными прыжками как тень мелькнул вдоль валежины, скрывшись под ней.
Я обошел вокруг валежины, откуда на рассвете, когда здесь появились маленькие следы хищника, слышался мышиный писк, и не нашел выходного следа. Он остался там, конечно же, не вышел на поверхность не только потому, что восток окрасился в бледно-розовый свет, потянул утренний хиузок. И внизу у подножья горы в рабочем поселке заработали бульдозеры, расчищая лесовозам путь в снегах. Теперь он будет спать до вечерних сумерек, потому что он сыт. Его самого я не видел, но знаю, что это — горностай, на редкость подвижный, грациозный, с белым мехом хищник, наш друг, неумолимый враг маленьких серых вредителей.

НЕРПА — ЛАСТОНОГАЯ ЗАГАДКА БАЙКАЛА

— У вас какой-нибудь жир то с собой есть? — задает мне вопрос Олег Кириллович Гусев, руководитель научного отдела Баргузинского заповедника. Он отправляет нас, двух студентов-практикантов, в отдаленное таежное зимовье для февральского учета численности соболя. Давше — центральная усадьба заповедника — стоит на самом берегу Байкала.
— А как же, маргарин, вот…
— Да ну, возьмите-ка нерпичьего, он и светить вам вечерами в зимовье будет. Скрутите из бинта фителёк, один, коротенький конец пусть торчит из чеплашки. Другой — в жир. Чеплашку сделаешь из консервной банки, отрежь топором на две трети.
И подает мне бутылку из-под шампанского, полную вытопленного жира нерпы.
Так впервые, более сорока лет назад познакомился я с байкальской нерпой через один из продуктов, даваемых испокон веку зверем этим прибрежному населению. Появившись в Байкале миллионы лет назад, нерпа безусловно участвовала в «прокормлении» бесчисленных поколений от самых первых людей на его берегах. У археологов есть подтверждающие это находки.
Как, когда и откуда проникла нерпа в Байкал, у ученых нет единого мнения, но что это реликт третичной фауны — у крупнейшего современного исследователя, знатока биологии и экологии этого животного Владимира Пастухова сомнений нет.
Миллионы лет жизни в озере, в замкнутом водоёме, хотя и великом, без генетической связи с родственниками, живущими в северных морях, не могли не наложить отпечаток на эндемика. И они, эти отпечатки, Пастуховым лично, или другими исследователями под его руководством, найдены. Их определили глубоководность и холодноводность среды жизни Байкала, а также обитающая в нем на 2/3 состава эндемичная фауна, представителями которой нерпа питается.
Жили мы тогда в тайге около месяца. Жир нерпы исправно освещал наше жилище, даже в дневнике писать можно. На нем готовили мы в сковородке и рыбу, о маргарине забыли.
А в самом поселке Давше, да и во многих других на побережье, почитались за лакомство печеные ласты и вполне съедобное мясо нерпенка, по-эвенкийски кумоткана. Охотились почти все мужики, от добытого зверя брали в основном «хоровину» — шкуру с толстым слоем подкожного жира. Сало солили как свиное, но чаще вытапливали, чтобы хватило до следующего года. Когда-то оно входило в состав регулярного питания. Шкура в хозяйстве охотника шла на подклейку камасных лыж.
Насколько же облегчала, даже определяла уровень жизни байкальских побережий, особенно в далекие, а позже и просто голодные годы нерпа — ластоногий дар Байкала!
Первые ученые-натуралисты XVII века, появившиеся на Байкале, конечно, сразу же обратили на нерпу внимание, но научный материал стал поступать, хотя и нерегулярно, только со второй половины XIX века (Бенедикт Дыбовский). В дальнейшем более или менее основательные сведения уже в нашем веке получили Зиновий Сватош, позднее Павел Мартынов — оба из Баргузинского заповедника, Тимофей Иванов, Николай Свиридов. С 1961 года байкальской нерпой стал заниматься Владимир Пастухов, и почти все современные знания о ней по морфологии, биологии, экологии и другие получил он и его последователи, ученики.
Верно человеческое наблюдение: жизнь идет по кругу. Пройдя практику в Баргузинском заповеднике, после окончания института туда же попал я на работу.
Нерпы, за которыми можно было наблюдать в Байкале едва ли не с крыльца научной станции, не стали плановым объектом моих исследований, но при любом подвернувшемся случае, а их было множество, не мог я отказать себе в удовольствии полюбоваться этим таинственным животным. Почему таинственным?
Вот плывешь вдоль берега в гребной лодке, а на борту — тихая музыка в «Родине-47». Был когда-то такой ламповый радиоприемник на батареях. Для нас явилось тогда открытием, что нерпы не просто любят музыку, им нравится тихая, мягкая, лиричная. Мы такую для них и ловили. Это позже народ на судах стал рев из приемников извлекать, мол, вот у нас как, какие мы меломаны. Сами чумеют, а уж нерпа и на сто верст не подплывет. Чужаки в природе, рева грубого вместо пения она не выносит. Все удивляюсь: зачем в этих
агрегатах такая громкость?
Лодка идет без всплесков, оглядываюсь в ожидании. Вот появилась, не ныряет, плывет за лодкой метрах в шестидесяти, усы на воде, глаза круглые. Что не так, пошевелился резко, чихнул, кашлянул — нырнет, но вскоре появится: ффшик! — и поближе подгребет, зовет музыка.
Что привлекает нерпу? Где, когда в своей эволюции слышала она что-нибудь подобное? Кто ответит? Или — бывали такие случаи — в прошлом веке видели нерпу то в Енисее за тысячу километров от моря, то в Селенге, почти в Монголии. Что ей там, в реках? Когда-то была версия: в Байкал нерпа пришла по Енисею или по древнему стоку в Лену через Витим. Там, в северных морях до сих пор живет близкий ей вид — нерпа кольчатая. Не верится, она же не может долго в грязной, мутной воде. Глаза слезятся, краснеют, я это сам видел. Как-то работники Баргузинского заповедника Кеша и Миша Михалевы, Толя и Юра Татариновы вернулись с нерповки «в санную» (охота в апреле — мае, по льду) и привезли живого не раненого кумоткана, нерпенка. Они его поймали просто, он заснул мертвецки, наповал, под весенним солнышком у своей отдушины. Назвали мы его Феклой.
Куда девать? Губа Давше еще покрыта льдом на десятки километров, но речка Давшинка лед в низовье пронесла, вода идет мутная. Перегородили плотинкой от Байкала, впустили кумоткана.
На лютую казнь, как выяснилось, обрекли животинку! Отплывет Фекла выше по речке, остановится, и течением приносит ее обратно к плотине. Уставать стала, прижмет быстрой водой к плотине, лежит как мертвая, глаза еле открываются, красные — мутью натерло. Слезы из глаз Феклы льются. Вытащили мы ее на травяной берег, сфотографировались на память всем поселком и обязали добытчиков отвезти в даль байкальскую, найти ей отдушину — выпустить. Так что же загоняло нерпу в Енисей и Селенгу?
Взрослая нерпа-самец, по местному — аргал, массу тела имеет до 160 килограммов. В экономике местного населения цены такой зверь не имел: шкура никуда, жир несъедобный, мясо даже собаки не едят. Добывали только молодых нерп, позже стали ловить на логовах бельков. Мех у них плотный и красивый, серебристый, мясо вполне съедобно, ласты — деликатес. Известно, что такая охота заметного урона популяции не приносила. Даже и организованный впоследствии колхозный промысел не подрывал численности нерпы, Пастухов рекомендовал его даже усилить.
У человека не очень подготовленного в вопросах экологии и эволюции популяций так называемых «промысловых» видов, искренне болеющего за охрану диких животных, такие рекомендации вызовут глубокое огорчение. Охотник у него — явный враг живой природы. Такие люди, разумеется, при полном к ним уважении, должны знать следующее. На основе глубокого анализа воздействия промысла на популяции «промысловых животных» (белка, соболь, лось, козуля, нерпа и др.) ученые охотоведы и зоологи установили поначалу удивившую их закономерность: чем больше (до определенного предела, конечно) добывается животных, тем интенсивнее размножается популяция. Было также установлено, что для такого положения в животном сообществе в первую очередь должны добываться особи строго определенных возрастных групп. В этих выводах есть обескураживающая, даже неприемлемая для того — неподготовленного — природоохранника норма: добываться должен прежде всего молодняк, не исключая и самок. По обывательской логике — разбой, браконьерство. Но дикие животные — это материальный ресурс, и человечество от него не скоро еще откажется. Обилие крупной дичи в европейских странах достигнуто этим путем, а вовсе не абсолютной охраной, как многие полагают. Конечно, так называемая «промысловая нагрузка» на сообщество того или иного животного должна быть результатом точных научных исследований, что в Европе и делается. Тут важно не подорвать воспроизводственных способностей популяции, проще говоря, не уничтожать зрелых, полноценных производителей — самцов и самок. В промысловую пробу должны соответственно входить молодые и совсем старые животные с малым воспроизводственным потенциалом. Стихийно это-то и происходило с байкальской нерпой (не добывали взрослых), что определяло стойкую численность поголовья в течение длительного времени.
В нерпичьем сообществе, таким образом, усиленно работал механизм восполнения убыли за счет усиления воспроизводства потомства.
Коснусь теперь вопроса, как живет нерпа в своем Байкале.
В мае 1957 года сели мы на мотоциклы и поехали через Байкал на его северо-западное побережье. Чуть ли не с первого дня работы в Баргузинском заповеднике мечтали повидать загадочный, совсем необитаемый, как мы знали, берег у подножия Байкальского хребта. Скажу, что именно тогда у Олега Гусева и родилась идея создать там Байкало-Ленский заповедник, что осуществилось во многом его усилиями ровно через тридцать лет.
Не доезжая до мыса Елохина километров десять, оставили мы мотоциклы и стали искать путь через полосу торосов. Я, поглядывая в сторону боковым зрением, увидел, что товарища моего нет, его как смахнуло со льда. Подскочили на выручку, помогли выбраться. Обследовали забитую льдом полынью. Это оказалось логово нерпы.
В ноябре грозно бушует Байкал, борется с возникающими полями льда. Вспыхнет на двадцать, а то и больше метров в секунду северо-западный ветер, разломает кое-где возникший лед, яростно раскрошит, разбросает по волнам. Глядя с берега на черную, тяжело качающуюся, задавленную снеговыми тучами, ревущую даль Байкала, я все думал: где и как переживает нерпа этот ад? А её там нет, и никогда не было! Нерпы образуют многочисленные скопления, по-местному урганы, на кромках ледяных полей там, где их не может разбить ветер: в горлах заливов, в приустьевых участках рек — притоков Байкала. Таких мест немного, но на них должны уместиться все нерпы, вот откуда там массовые скопления. Но время это не длительное, мороз делает свое дело быстро. Вскоре самое тяжелое время позади: ледяной припай с каждым днем все дальше уходит от берегов, нерпа идет за ним и вскоре рассеивается по простору моря. В это время животные определяют места, где будут их логова, на участках наметившихся торосов и становых трещин. Обогревая частым своим присутствием облюбованный участок, нерпа не дает ему снизу от воды замерзнуть. Постепенно там, в толще льда образуется небольшая камера. Сверху же на некоторую, тоже небольшую толщину лед намерзает и закрывает жилище. Торосы заметает снегом, и теперь они утеплены еще и сверху от жгучих ветров и трескучего мороза. Тепло в зимовье!
Так совершается таинство перехода нерпы к жизни во льдах. C течением времени она затем делает себе ещё и несколько отдушин — продувает, проскребает когтями лёд, но не монолит, где попало, а в ослабленных участках, в торосах, в щелях, забитых утепляющим сверху снегом. Словом, создается индивидуальный обитаемый участок, целое хозяйство, за которым надо постоянно ухаживать, поддерживать в порядке, чтобы не промерзло. Для этого-то у нерпы такие мощные когти.
Мертвое, безжизненно-белое бесконечное пространство Байкала, овеваемое жгучим хиузом. На горизонте — низенькие цепочки горных хребтов, прорезанные ломаными полосками крутых каменных траверзов и осыпей. Шелестит жесткий ветер, прогоняя от подошв обуви песчинки снега, — ты идешь по льду вдали от берегов. И всего-то в метре, а то и меньше, мертвого пространства под ногами — тонко налаженная жизнь такого же, как ты, дышащего атмосферным воздухом существа!
Бесконечно многообразны, удивительны, восхитительны приспособления разнообразнейших форм жизни, чтобы жить в таком тонком, порою извилистом лабиринте среди враждебных сил, благоденствует жизнь! И сохранять её мы должны прежде всего путем бережения самой этой среды жизни, не разрушая тонких стенок лабиринта.
Под снегом и льдом происходит уж вовсе невероятное чудо — зарождение новой, совсем беззащитной жизни. У нерп в середине марта рождаются детеныши! Небось, не без изумления взирают нерпятки, только что появившиеся на свет, на сверкающие ледяные стенки маминого жилища. Ещё бы, кто, кроме них, впервые видит свет божий в столь экзотической обстановке? Пол под ногами — черная жидкая бездна, потолок — матовый полумрак, стенки — замерзшее серебро. Гарантия новой жизни — толстый слой жира и наступающая весна. А она днями уже разгуливает над Байкалом, знатно пригревает, хотя ночью сама укрывается, где может, от мороза. Постепенно в апреле лед слабеет, жилища нерп подтаивают, расширяются, потолок вот-вот прохудится. А в мае может оттуда и гость нежданный пожаловать, как случилось с моим товарищем. Вскоре потолок многих нерпичьих жилищ, а точнее отдушин, проваливается, и можно выходить на лед. Черные точки в бинокль издалека видны. В теплом дрожащем или волнами струящемся надо льдом мареве блаженствуют: ворочаются, ластами размахивают. Взрослые животные, не как наша Фекла, не забывают постоянно оглядываться. Да и есть от кого поберечься, помимо людей, поискать удачи на лед выходят в мае и медведи. Они весь Байкал с берега на берег в эту пору переходят, не раз сам видел. Лед с каждым днем слабеет, вот уже и разваливается, полыньи расползаются на сотни метров, на километры. Вся нерпа на льду, иногда увидишь черное пятно вдали, в бинокль десятки насчитаешь, чуть ли не рядом возлежат. Поодаль еще столько же.
Кажется, что блаженствует, соскучилась по солнышку, вот и вылезла. Отчасти может и так, но дело тут гораздо сложнее. На льду с животными происходит важнейшее событие: они перелинивают, шубку меняют. Не произойди по какой-либо причине это явление (необычно ранний распад льдов, например) — многие неприятности ждут нерпичье сообщество в грядущее лето и даже далекую пока зиму. Биологически естественный цикл нарушен, и животные не нагуливают жира, воспроизводство резко снижается. Устремляется тогда нерпа к берегам на прибрежных камнях долинять, а там всюду человек, да ещё в своих моторках, да ещё собаки на берегу. Хорошо хоть главное береговое лежбище нерпы — острова Ушканьего архипелага — ныне особоохраняемая территория, национальный парк, да заповеданы участки берега в Байкало-Ленском заповеднике.
Многие местные жители по невежеству полагают нерпу врагом своим: она де рыбы омуля-харюза тьму съедает, запасы подрывает. Уничтожить её в Байкале! Внешне иногда оно и верно, поднимает такой рыбак свои сети в черный день, долго простоявшие, а там в ячеях одни головы рыбьи, огрызки. Чья работа, ясно без наводящих вопросов, да и дыры метровые сами за себя говорят. В таких случаях, отнюдь не частых, нерпа действительно виновата, но что же за рыба для рыбака, неделю в сетях пролежавшая? Из этих наблюдений и заключили: нерпа питается омулем, харюзом. Однако не задались вопросом, откуда у нерпы столько жира? От омуля не нагуляешь столько, хоть тонну скушай, сам с жиру не лопается, порою ни жиринки в нем нет.
Питается нерпа на 99 процентов голомянко-бычковыми рыбками, которых человек не добывает, тот же В. Д. Пастухов доказал. Вот они-то, особенно голомянки, действительно с жиру «лопаются». Этих рыб, трудно представить, — 85 процентов всей рыбьей массы в Байкале! Но они рассеяны в водной толще и не образуют скоплений. Только нерпе их и добывать, что она и делает.
Никогда не задавался я вопросом: а как нерпа спит? Как-то подсознательно считалось, что весной — на льду, летом на камнях, ну, а зимой само собой — в логове. Оказалось, спит она предельно оригинально, подводные исследователи в скафандрах видели: от поверхности медленно, пассивно «тонет», опускается вертикально. На какой-то глубине, не большой, оживится, подработает ластами, всплывет. Вздохнет и снова погружается. Это, видно, все равно, что зимой у костра спать: дрова часто подправлять надо.
Так живет в Байкале это древнее-древнее чудо. Пролетели над ним миллионы лет, дай Бог, чтобы ещё столько же. Только бы мы, люди, не мешали ему своим невежеством, жестокостью, безответственностью, глупостью.

НОЧНОЙ ОХОТНИК СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ

Кто не видел летучих мышей! Маленькие лесные духи, безмолвно появляясь и исчезая, летают среди деревьев или над тихими лесными водами низко-низко. Мелькнёт —
и нет его.
Но кому доводилось видеть их в яркую, солнечную погоду, средь бела дня? Это кажется так же невероятным, как если бы в джунглях гробовой ночью прыгали по лианам макаки. С наступлением темноты они замирают, и никакая сила не сдвинет их с места. Но вот однажды 27 сентября сидим мы на сухом пригорке сосново-березового леса. Слабый ветерок шуршит оставшейся листвой берез, качает сухие травы. Ярко светит солнце, по-осеннему тепло.
Прямо перед нами несколько крон сосен, березы. Покусывая хвоинку, бездумно смотрю в поблекшую, но все еще разноцветную сентябрьскую даль. Где-то не в фокусе моего зрения — замечаю мелькание чего-то странного, как показалось, неимоверно большой темной бабочки.
Всмотрелся — бабочки?! Это же летучая мышь! Автоматически смотрю на часы: 16 часов 45 минут. С изумлением следим за ней. То поднимаясь на верхний уровень крон, то резко и вертикально ныряя почти к самой земле, затем поднимаясь выше, зверек уверенно летал в редколесье. Иногда мышь пролетала так близко, что хорошо видны были ее стоячие остренькие ушки.
Маршрут полета — его ось — пролегал над лесной дорогой в месте пересечения ее неглубокой ложбинкой. Эти два взаимно пересекающиеся просвета среди леса незримой
нитью неизменно притягивали мышку, стоило ей углубиться в лес. В течение 15 минут наблюдений зверек вертелся на участке длиной около 60 и шириной 20 метров. Затем потерялся в кронах.
Это был самый настоящий охотничий полет летучей мыши. Невозможно получить такие наблюдения в обычное время ее охоты, в сумерках! Мелькнет, — и все наблюдения. Великая удача!
Что мышке было на кого охотиться, мы хорошо видели. В воздухе мелькают два вида насекомых: маленькие, толстенькие медлительные мушки, стоящие в полете столбочком, и насекоминки побольше, что-то похожее на поденок с сильно загнутыми вверх-назад усиками.
Необычайной сложностью поражал рисунок полета мыши, ориентация зверька изменялась в десятке плоскостей за считанные секунды. Впечатление усиливалось идеальным владением скоростью полета: то очень быстрый, то почти полная остановка.
Охота летучих мышей в солнечное время наблюдается очень редко, в нашей области мне известно лишь два достоверных случая. Еще один в начале июня 1979 года наблюдали две старшеклассницы из 19-й школы Иркутска: Наташа Устинова и Женя Немирова. Находясь в турпоходе, они мыли посуду у Байкала. Мышка много раз пролетала над водой вдоль берега в районе створа южных ворот Малого Моря, несомненно, это была водяная ночница. Неподалеку есть известная пещера, дающая приют летучим мышам.
По рассказу девочек, стояла яркая, тихая, солнечная погода, около середины дня. Можно было бы предположить, что мышь выпугнули из пещеры туристы, в группе которых и были наши наблюдатели. В памяти у них осталось, как оригинально поскрипывала мышка, доверчиво сидящая на стене. Мышку они тихонько погладили по шелковистой спинке, и она даже не думала улетать.
О чем говорят эти наблюдения? Летучие мыши, как известно, охотятся ночью в сумерках. Обнаружение летящего насекомого и наведение на него им обеспечивает эхолокация. В полете мышь непрестанно попискивает — импульсивно посылает пучком впереди сигналы на ультракороткой волне. Если звук на что-то наткнулся, он возвращается по своему же каналу, и мышь его улавливает, одновременно стараясь удержать объект, если он движется, в этом канале. Если объект неподвижен, мышь его игнорирует, а бесподобная маневренность полета позволяет уверенно избегать столкновения, пусть это будет даже паутинка.
Сложность рисунка полета вызвана необходимостью ощупать лучом эхолокатора как можно больше пространства вокруг себя. Иначе говоря, довести эффект поиска добычи до максимума.
Почему мыши приспособлены к добыче ночных насекомых? Вон сколько их в воздухе носится днем! Однако в теплые вечера он буквально наводняется насекомыми и, что особенно важно, — все они летают медленно, а попробуй поймать, даже если ты и летучая мышь, скажем, слепня — он же носится пулей!
Дневной вылет на охоту летучей мыши в конце сентября объясняется тем, что в сумерки уже холодно, и насекомые не вылетают. Но днем тепло, мышка отогрелась и проснулась пораньше.
Загадкой же все-таки остается, почему это случается так редко, ведь не одна же мышь в лесу?

Содержание:
- Часть 1
- Часть 2
- Часть 3
- Часть 4
- Часть 5
- Часть 6
- Часть 7
- Часть 8